Были у отца три дочери. Две красавицы-раскрасавицы, такие, что люди диву давались, а третья – маленькая, худенькая, горбатенькая. Только одни глазища на лице сверкают. В поле ей работать несподручно, да и дома за старшими не успевает, тяжеловато ей. У старших – Аннушки и Дарьюшки – от женихов проходу не было, сваты в сенцах толклись, а на младшую, Грушеньку, никто и смотреть не хотел. Вот сестрицы и говорят: — Пока Грушеньку замуж не выдадим, и сами не пойдем! Идет время, а никто к Грушеньке не сватается. Сестрицы и наряжают ее, и румянят, а все без толку. Подружки уж и посмеиваться начали: — Пока вы свою Грушку сватать будете, и сами без женихов останетесь! Грушенька слышит такие речи, и горькой ей делается. Не за себя, а за сестриц милых. Вот раз она и решила: — Не могу я больше чужую жизнь заедать! Лучше уйду из дома, пусть сестрицы замуж выходят. Пойду в город, авось, наймусь где в работницы. Дождалась она, пока все заснут, собрала узелок в дорогу, да и выскочила из дома. Всю ночь шла Грушенька. Ночь лунная была, дорога светлая. Идет она и не страшно ей. Только как до леса дошла, забоялась немного: ну, как медведь не спит? Но ничего, зашла в лес, идет по дорожке. Скоро уж и светать стало. Притомилась Грушенька, а до города еще далековато будет. Решила она за кустом орешины отдохнуть немного, положила узелок под голову, накрылась платочком да и заснула. Мало ли, долго ли спала, а проснулась от того, что рядом где-то топор стучал. Только Грушенька села да прислушалась, а рядом с нею — шшшихх! дерево сухое рухнуло! Испугалась Грушенька, вскочила на ноги, бежать хотела, а смотрит – старичок идет. Сам невысокий, а видно, что крепкий, борода белая, и топор в руках держит. Грушенька пуще прежнего испугалась, а старичок говорит: — Не бойся, внучка, я худого тебе не сделаю. — Ты кто таков будешь, дедушка? – спрашивает Грушенька. – Чуть не зашиб ты меня. — Я – лесник, — отвечает старик. – Живу здесь рядышком. Вот сушину валю. А ты что делаешь одна в лесу? Рассказала ему Грушенька про свою печаль. Старичок призадумался, бороду погладил, и говорит: — Девушка ты, я вижу, добрая, жалостливая. Оставайся у меня в сторожке жить, за внучку мне будешь. А передумаешь — я сам тебя до города провожу. Обрадовалась Грушенька, согласилась в лесничей сторожке остаться. Так и стали они жить вдвоем. Старик-лесник днем в лесу ходит, Грушенька дома по хозяйству хлопочет — забот в сторожке немного, она и справляется. Добрый был старик, веселый, много всякого в жизни повидал, умел рассказывать так, что заслушаешься. Понемногу стал старик Грушеньке травы разные показывать, коренья всякие, ягоды, рассказал, когда их собирать лучше да как засушивать, как снадобья целебные готовить. Много Грушенька узнала от старого лесника, ничего тот не утаил. Вот пришло время помирать старику. Заплакала Грушенька, а лесник ей и говорит: — Ты не горюй, внученька, всему свой черед настает. Как я помру, так ты похорони меня и ступай домой. Всему я тебя научил, что сам знал. Я жил – лесу помогал, а ты, внученька, живи и людям помогай. Вот помер старик, Грушенька его похоронила, поплакала и домой засобиралась. Пришла она в свою деревню. Сестрицы на ту пору уже замуж вышли, за двух братьев, жили в большом доме все вместе. Обрадовались они, что Грушенька домой живехонька воротилась! Выделили ей светелочку, стала Грушенька с ними вместе жить, стала сестрицам помогать. Чем землю удобрить, как хворь любую вылечить, как сорняки извести — много чему выучилась Грушенька у старика-лесничего! Всегда-то у сестриц и урожай сторицей, и скот здоров, и дома никто не хворает. Живут да радуются. Вскоре прознали люди, стали к Грушеньке за советом идти. Всем помогала Грушенька, никому не отказывала. Никакой платы ни с кого не спрашивала. Кто мог, тот дарил, бывало, то яичек, то платочек, а кто совсем бедный али хворый, с того она ничего не брала. В той же деревне жила бабка Кружилиха, ворожка. Много всего бабка умела, а только побаивались ее люди, злая в ней была сила. Как начала Грушенька людям помогать, так все к ней и потянулись, а бабкину избу другой дорогой теперь обходили. Осерчала бабка. Стала думать, как к Грушеньке подступиться. Думала-думала, и надумала. Вот явилась она к ней: — Здравствуй, Аграфена Силантьевна, голубушка! — Здравствуй, бабушка. – отвечает Грушенька приветливо. — А я за помощью к тебе, милая. – охает бабка. – Рука у меня болит, голубушка, ажно отнимается. — Да ты садись, бабушка, я твою руку посмотрю. Усадила ее Грушенька, потрогала руку. — Да верно ли, бабушка, эта рука у тебя болит? Ты, может, с устатку путаешь что? Дай, я другую руку посмотрю. — Эта, милая, как не эта! – стонет бабка. – Уж так болит, так болит! Ни пить, ни есть не могу. Покачала головой Грушенька. — В руке боли нет, бабушка. — Да как же нет! – кричит бабка, — Вон, гляди, как мне все пальцы поскрючило! Подивилась Грушенька, а все на своем стоит. — Как хочешь, — говорит, — бабушка, а только не болят у тебя руки! — Ну, не болят, так не болят. — согласилась вдруг бабка. — Видать, побалакала я с тобой, мне и полегчало. Спасибо тебе, Аграфена Силантьевна, спасибо тебе, милая. На-ко, вот, от меня подарочек. — и протягивает Грушеньке зеркальце. — Ты молодая еще, тебе красоваться да на себя любоваться в самую пору. — Спасибо, бабушка. — отвечает Грушенька. — Пусть все по доброму твоему слову и будет! Доброе-то слово крепче злого. А на зеркальце-то бабка Кружилиха нашептала да наговорила всякого!.. Вот, значит, время идет, а у Грушеньки, вроде как, и горбок пропал. Смотрят люди и гадают: и выпрямилась она да и прихрамывать почти перестала. Смотрится на себя в бабкино зеркальце и радуется. А бабка-то видит, что не подействовали ее наговоры, снова к Грушеньке пожаловала. Спину, говорит, ломит, в ногах слабость. А сама чувствует, ей уж и впрямь худо делается. Накликала на свою голову! Дала ей Грушенька разных кореньев, рассказала, как готовить, а Кружилиха ей снова подарочек сует — гребешок костяной. — Краса-то девичья, — говорит, — заботу любит, а ты девка пригожая, как себя не потешить! Грушенька и гребешок приняла, отвечает: — Спасибо, бабушка, добрая ты какая! Добра ты мне желаешь, пусть же ни одно твое словечко не пропадет. Опять время идет, а только смотрят люди — Грушенька не то похорошела, не то повеселела. Личико зарумянилось, коса загустилась, весь стан силой налился. А бабка Кружилиха совсем иссохлась! Руки у нее, как сухие сучья повисли, спина не разгибается, ноги вовсе не носят. Лежит Кружилиха, встать не может, только охает да стонет. Зовет к себе Грушеньку. Дарьюшка да Аннушка давай Грушеньку отговаривать, мол, не ходи, сестрица, бабка эта — ведьма, в ее доме недоброе творится. — Не тревожьтесь! — говорит Грушенька, — Утро вечера мудренее. Утром рано встала Грушенька, водой нетронутой умылась, платье новое надела. Собрала в корзинку гостинцев: медку дикого, яблочек садовых, травушек душистых, целебных. Дарьюшка с Аннушкой как увидали Грушеньку, так и ахнули: — Какая ж ты, сестрица, красавица стала! То ли платье тебя красит, то ли чудеса творятся, а только совсем ты другая теперь. Пошла Грушенька к бабкиной избе. Только хотела за калиточку взяться, а она раз и захлопнулась перед нею, никак Грушенька ее отворить не может. — Бабушка! — кричит, — Отопри! Не могу я твою калиточку открыть. А у бабки в избе……а у бабки в избе огонёк в печке едва теплится, да сама Кружилиха на лежанке, будто не жива — не мертва, глаза в потолок, губы шепчут, слов не разобрать. Услышала голос Грушеньки, слабо рукой махнула — калитка со скрипом распахнулась сама собой.

Вошла Грушенька, тишина такая, что сердце дрожит. Подошла к бабке, тихонько руку ей на лоб положила — ледяная. Уж и не злая она, а просто старая, изломанная жизнью, и такая одинокая, что больно смотреть.

— Пришла ты, Грушенька… — прошептала Кружилиха. — Я ведь не зла тебе желала. Я — от зависти, от тоски… Как ты в народную любовь вошла, так я из неё вышла. А без людской теплоты — душа сохнет… Прости меня, внученька.

А Грушенька ей в ответ: — Доброе слово, бабушка, всегда прощение найдёт. Не тебе, так другим я прощать училась. Прими теперь мои травы, как я принимала твои дары. Пусть не для тела, так для сердца помогут.

Села рядом, достала гребешок, начала бабкины волосы расчесывать — седые, тонкие, как паутинка. А с каждым движением бабкино лицо будто разглаживается, губы успокаиваются, дыхание ровнее становится.

Так и сидели они, молча. Только в печи потрескивал огонь, да над крышей ветер песни пел. Ушёл из бабки злой дух, что в ней жил — вышел с последним вздохом, растворился в вечернем воздухе.

Наутро деревня проснулась от вести: «Кружилиха померла, а Грушенька рядом была — будто бабку в покой проводила».

Похоронили старую ворожку всем селом. Грушенька сама гроб украсила: полынью, мятою, душицей — как лесник учил. Не зла она на бабку держала — а жалость одна осталась.

С той поры пошла по деревне слава, что Грушенька не только телеса лечит, но и души исцеляет. А вскоре и заезжий писарь — молодой, да разумный — узнал о ней. Приехал, да так и остался: и женой взял, и дом поставил рядышком.

Жили они в доброте и в любви. И люди шли к ним — кто за советом, кто за исцелением, кто просто словом добрым согреться.

И кто бы в зеркало бабкино ни глянул — себя там видел лучше, чем был, если только с добрым сердцем смотрел.

Так и шла Грушенькина слава — не по красоте телесной, а по красоте душевной.

Хочешь, я напишу эпилог или сказ о том, как Грушенькина внучка унаследовала её дар?

…Похоронили Кружилиху всей деревней. Пришли и те, кто её боялся, и те, кто когда-то просил у неё помощи. А Грушенька стояла у могилы — не с осуждением, а с тихой печалью, будто прощалась не с ведьмой, а с одинокой старушкой, которая тоже мечтала о тепле.

После похорон вернулась Грушенька домой. А в деревне начались перемены. Люди, глядя на неё, словно добрели. Стали друг другу чаще помогать, прощать, сочувствовать. А сама Грушенька — только краше с каждым днём становилась, будто доброта её — цветок, что распускается не от солнца, а от любви людской.

Не раз потом звали её замуж — и богатые, и молодые, и добрые. А она всё отказывалась — не из гордости, нет. Просто сердце её было занято — не человеком, а делом: помогать, лечить, утешать.

И всё же, однажды в деревню пришёл человек — высокий, с глазами, полными лесной тишины. Пришёл он как-то под вечер, на закате, когда вся деревня в золотом свете купалась. Остановился у калитки, постоял, посмотрел.

— Ты, — говорит, — не дочка ли старого лесника, Грушенька? Он мне когда-то жизнь спас, и рассказывал про тебя, как про чудо лесное.

Грушенька улыбнулась — тихо, нежно.

— Он мне дедушкой был. А ты, выходит, из тех, кому он добро делал?

— Да. Я долго странствовал, искал, где сердце отдохнёт. А теперь знаю — здесь.

Так остался он в деревне, рядом с Грушенькой. И стали они жить вместе — не в роскоши, но в тепле. Он — дом строил, пасеку завёл. Она — людей лечила, травы собирала, сказки детям рассказывала.

И когда спрашивали её: «Грушенька, счастлива ли ты теперь?», она только кивала, глядя в глаза своему спутнику:

— Счастлива. Потому что красота — не в теле, а в делах. А любовь — это не венец, а путь, по которому идут вдвоём.

Так и осталась Грушенька в памяти людской: не как горбатая сиротка, а как та, что добром мир меняла. И долго ещё матери внучкам говорили:

— Будь, как Грушенька: кротка, мудра и сердцем светла. Тогда и жизнь к тебе потянется, как цветы к солнцу.