— Всё, Марья, принимай меня, мо́лодца удалого, а о жене можешь больше не беспокоится, не тронет она тебя. Вопрос решён.

 

Василий закрыл калитку и козырём прошёлся по двору, пнул кусок грязи засохшей, пришугнул чёрную кошку, выглянувшую на него из кустов гортензии, и остановился перед распахнутой дверью сарая.

 

Марья была там: то ли солому на полу стелила, то ли рассыпала что на пороге, но её крепкая корма, обтянутая цветочным халатиком, выпиралась в согнутом виде за порог. Услыхав давно желанный голос, Марья прогрохотала ведром и выскочила навстречу Василию.

 

— О! — воскликнула она удивлённо.

 

— Аго, — заметил Василий.

 

— Ты чего пришёл, а, Вась? — спросила погодя Марья, ещё не оправившись от изумления.

 

— Как чего? — тряхнул запутанными кудрями Василий, — ты же сама сколько раз говорила при встречах: «Ах, Вася, не было бы у тебя жены, пригласила бы я тебя на блинчики, ты таких вкусных нигде не поешь!» И улыбалась ты ещё. Всегда улыбаешься мне. Вот и пришёл я.

 

— Да то я так… У тебя жена такая, что…- замялась Марья, — А что ты там о жене сказал, когда вошёл?

 

Василий хлопнул себя по бокам, лицом посуровел. Выдохнул трагически:

 

— Сказал, что можешь не беспокоится, теперь она тебя точно не тронет…

 

— И отчего это? Ах! Неужели расходитесь…

 

— Да, Марьюшка, разошлись мы, хоть и не по воли своей… Трудно-то рядом быть, ежели другой того… преставился раньше времени Господу.

 

— Да ты что… — поражённо отступила Марья. Глаза её округлились, щёки провисли, она сложила обе руки на груди.

 

«Танька померла! — дошло до Марьи, — ещё позавчера я её около магазина видела, здоровая была, как бык. Вот как Бог забирает всех без разбора… Даже таких крепких баб, которые на каждый христианский праздник в церкви поклоны до утра отбивают… забирает даже своих первых праведников.»

 

Она приобняла жилистого, суховатого Василия за плечи, потрепала его ласково, а он заболтался в её руках, как безвольная кукла. Марья подумала, что он вот-вот заплачет, бедняжка.

 

— Так, Вась… Спокойно, спокойно, мой хороший… Пошли в дом, у меня прохладно, а то не дай Бог ещё обморок. Я тебе наливочки налью, выпьем за душу новопреставленной.

 

— Угу, — шмыгнул носом Вася.

 

У двери Василий замешкался. Раз открыл её, два… Опять открыл, опять закрыл. Заметил по-хозяйски:

 

— У тебя дверь неплотно прилегает, видишь, от резинки отходит, наверное, слезать начала с петель. Петли подтянуть бы.

 

— Сделаю, Вася, сделаю, — рассеянно, взволнованно отвечала Марья, утягивая его в глубь дома. — Мужика какого-нибудь попрошу. Это дети всё — носятся, как сумасшедшие, хлопают ею, а младший и вовсе повадился на ручке кататься.

 

— А я не мужик разве, Марья? Чем я не мужик? — выворачивал голову в сторону двери Василий.

 

— Мужик, ещё какой мужик, — спешно успокоила его Марья. — Да горе-то какое… не до этого. Ты садись, я мигом.

 

Усадив Василия на кухонный уголок и подоткнув ему под спину подушечку, Марья суматошно стала открывать дверцы шкафов в поисках наливки. Где-то запропастилась она, словно черти украли… Всё из рук валилось у Марьи от волнения.

 

— Да ты не суетись так, Марья, успеется, — заметил Василий, — у меня так отец на охоте спешил утку подстрелить, что выстрелил дробью себе в ногу.

 

— Ах, Божечки! И что потом?

 

— Ничё, отошёл. Похромал пару лет и выздоровел.

 

— Вот она, шельма! — победно воскликнула Марья и выставила на стол вишнёвую наливку цвета светлого рубина.

 

Нарезала ему Марья домашней брынзы, огурцов малосольных из банки выловила. Что-то бедно совсем… Подумав, выловила из кастрюли с бульоном свиной язык и, счистив кожицу, присыпала его солью. Вазочку с простым печеньем подвинула ближе к Василию. Небогато жила вдова с двумя детьми, приходилось перебиваться.

 

— Ну… — подняла свою рюмку Марья, — земля пухом Татьяне, хорошим человеком была.

 

Василий потянул к ней свою рюмку, но Марья рукой оградилась:

 

— Не чокаемся! Ты чего?

 

Василий молча выпил рюмку, приступил к закуске.

 

Тут дети из комнаты вылезли, встали и смотрят на дяденьку. Одному годков восемь, а другому около пяти. Хорошие с виду мальчики. Василий им и так и эдак глазами поморгал, любил он деток, но не умел с ними общаться — своих-то не было, жена оказалась бесплодной.

 

— Гэп! — рявкнула на них Марья, — Марш отсюда на улицу, нечего вам делать тут! Поросята…

 

— Не поросята, а жизни цветы, — возразил Василий.

 

— Да я же с любовью, — проворковала Марья, наливка уже ударила первым звоном ей в голову, — а скажи, Васенька, что случилось? Как она, Татьяна… того?.. И когда?

 

Сказала и перекрестилась.

 

Василий нервически пошевелил желваками, лицо его, удовлетворённо расплывшееся было от выпитого, вновь собралось в одну потрёпанную кучку, на которой более всего выделялся аленький нос-картошка. Посмотрел он на Марью серьёзно, а она хорошенькая была бабёнка: волосы выбеленные, кудрявые, носик-кнопочка, глазки с огоньком, с задоринкой… Многим мужикам на работе нравилась Марья, да вот беда, одни женатики были у них на комбинате или совсем юнцы, а Марье всё-таки тридцать два, на восемь лет младше она жены его Татьяны. В шутку ли, в сторону, да каждый норовил сделать Марьюшке комплимент, пособить чем в работе, а она и не против — напропалую заигрывала, улыбка не сходила с лица, но Марья ограничивалась шуточками, перестрелками глаз, а так чтобы под мужиками валялась Марья, такого о ней никто не мог сказать. Была Марья на комбинате одной из пекаршей.

 

— Да как… — начал заунывно Василий, — вчерась утром проснулся я ранёхонько, ещё и четырёх не было… Петух разбудил, форточку на ночь закрыть забыли. А Таня ведь вот она… рядышком с вечера лежала… тёпленькая. Я туда-сюда… И понял, что нет больше моей Танечки.

 

— Оооой… — поморщилась Марья, откинулась, как от преграды, назад, — Давай ещё выпьем!

 

Сказано — сделано. Теперь уже сам Василий наливал, Марья совсем поплыла, непривыкшая она была к алкоголю.

 

— А как же, Вась, ты на работу вчера пошёл? И ни слова никому? — вдруг вспомнила, икнув, Марья.

 

Василий уставился на Марью так, будто не сразу понял вопрос.

 

— Пошёл, — наконец выдавил он, потирая ладони одну об другую. — А что делать? Дом пустой, жена… того… А на работе — люди, шум, разговор. Хоть голова не трещит. А потом решил: хватит. Прийду к тебе. Раз уж Танька ушла — чего тянуть?

 

— М-да, — задумчиво протянула Марья, покачиваясь. — А участковый-то приходил? Или скорая?

 

— Нет, — коротко бросил Василий. — Сам всё уладил.

 

Марья оторопело моргнула.

 

— Как это — сам?

 

— Ну… — он взглянул на неё искоса. — Она ведь не сразу остыла. Я подумал… А чего тянуть? Примет кто, потом вопросы начнутся. Лучше по-тихому.

 

— По-тихому что? — Марья села ровно.

 

Василий налил себе ещё, выпил, не закусывая.

 

— Закопал я её. У нас за огородом, помнишь, овраг с рябиной? Там, у старого пня. Земля мягкая, ещё с осени не схватила.

 

Марья побледнела. Рюмка в руке дрогнула.

 

— Вася… — прошептала она, — да ты…

 

— Да я, Марья. Сам. Никому не сказал. Так, по-христиански, ночью, свечку поставил, «Отче наш» прочитал. Тихо, спокойно. И ей покой, и мне — путь вперёд.

 

— Господи помилуй… — выдохнула Марья, отшатнувшись. — Так ты… выходит… с мертвецом под одной крышей сутки прожил и никому?

 

— А что мне было делать, а? — вскричал он вдруг, руки распахнув. — Любви не было, детей не было, а ты — живёшь, улыбаешься, блины сулишь. Как тут не прийти? Вот и пришёл. Как живой, а она — как мёртвая. Всё по-честному.

 

В комнате стало так тихо, что слышно было, как тикают часы над плитой.

 

Марья медленно встала, отступила на шаг, ещё шаг. Василий смотрел ей вслед с недоумением.

 

— Ты чего, Марьюшка?

 

— Вась… ты иди. Сейчас. Не обижайся. Мне детей уложить надо. Завтра поговорим. Утром. Хорошо?

 

Он встал, пошатнулся. Понял, что его выгоняют, но спорить не стал. Только нахлобучил кепку, поклонился слегка и вышел, хлопнув неплотной дверью.

 

Марья бросилась к окну. Тусклый уличный фонарь осветил, как Василий идёт двором, шатает его немного, но идёт уверенно, в сторону калитки. В сторону оврага.

 

Марья перекрестилась, схватила трубку старенького телефона, дрожащими пальцами набрала номер.

 

— Алло? Михалыч? Это Марья, из четвёртого… Ты участковый у нас теперь, да? Ты, слушай… ты зайди завтра с утра, а? Только, может, и не завтра… Лучше сейчас. Потому что мне кажется, у нас тут не похороны, а что-то похуже.

 

И повесила трубку, прежде чем заплакать. Тихо. Чтобы дети не услышали.