«Давно у меня этого не было!» — сказал 80-летний миллионер новому сиделке. А ночью я приказал сделать ЭТО.

 

С Павлом Зориным, старым миллионером, которого уже давно прозвали «бронзовым», никто не хотел жить. Он был жестким, грубым и почти не изменился внешне с тех пор, как ему исполнилось шестьдесят. Теперь он просто медленно ходил с палкой, а в доме стояла тревожная тишина, как перед бурей.

 

Он сменил больше двадцати сиделок. Одни убегали в слезах, другие — в истерике. «Я больше боюсь не смерти, а того, как я умру», — говорил он медсёстрам и смеялся своим скрипучим смехом.

 

Анна пришла к нему не от хорошей жизни. После развода и смерти сына она выживала годами: сначала уборка, потом больница, а потом — эта вакансия. Платили хорошо. Но каждый шаг — как по минному полю. Зорин придирался ко всему: «Зачем так хлопать дверью?», «Каша холодная!», «Ты чувствуешь запах моего лекарства?»

 

Анна не оправдывалась. Просто делала своё дело. Спокойно, просто, по-человечески. Варила бульоны, мыла полы, по вечерам читала ему Чехова. Иногда — Платонова. Он слушал молча.

 

Прошло две недели…Прошло две недели.

 

Анна уже не замечала, как ловко обходит ловушки его характера. Где нужно — молчала, где нужно — отвечала коротко, без дерзости. Не заискивала, но и не провоцировала. И однажды, под вечер, когда за окном хлестал дождь, а в камине потрескивали поленья, Павел Зорин неожиданно сказал:

 

— Давно у меня этого не было.

 

Анна оторвала взгляд от книги.

 

— Чего именно?

 

Он помолчал. Пальцы сжались на резной ручке трости.

 

— Чтобы кто-то рядом был. И не ради денег, а просто… по-настоящему.

 

Анна не ответила. Просто встала, подошла и поправила плед, который сполз с его колен.

 

— Ложитесь пораньше, Павел Аркадьевич. Завтра опять дождь. А вы в такую погоду особенно хандрите.

 

Он хмыкнул, но не возразил.

 

А ночью всё изменилось.

 

В три часа ночи Анна проснулась от громкого стука. Зорин звал её — не криком, а как-то глухо, настойчиво. Она подскочила, накинула халат и побежала в его комнату.

 

Он сидел на кровати, бледный, дрожащий, глаза — стеклянные.

 

— Сделай это, — прошептал он. — В ящике тумбочки… Письмо. Отдай его моей дочери. Завтра. Если я… если не проснусь.

 

Анна взяла письмо. Оно было запечатано, на конверте — аккуратный почерк: Оле Зориной. Лично в руки.

 

— Вы проснётесь, — тихо сказала она. — Я прослежу за этим.

 

Он кивнул и впервые за всё время сжал её руку.

 

— Спасибо, Анечка… Ты мне снилась.

 

Она осталась рядом до рассвета. Он уснул под её руку, как ребёнок.

 

Но утром… он не проснулся.

 

Анна долго смотрела на его лицо — спокойное, словно после долгого пути он наконец-то вернулся домой. На тумбочке осталась чашка с недопитым отваром, плед аккуратно сполз на пол, а в комнате всё ещё пахло чабрецом и старой бумагой.

 

Она не плакала. Просто сидела, держала его холодеющую руку и чувствовала, как что-то тихо, почти нежно отпускает её изнутри.

 

Потом встала, закрыла ему глаза, накрыла белой простынёй, позвонила в скорую. Всё как положено. Всё по-человечески.

 

А через три дня она стояла у высокого, строгого здания в центре Москвы. В пальто сына. С письмом в руке.

 

Дверь открыла женщина лет сорока — холодная, сдержанная, в строгом костюме. С первого взгляда стало ясно — это Ольга Зорина, дочь. Та самая, о которой он не говорил почти никогда.

 

— Вы кто? — спросила она недоверчиво.

 

Анна протянула конверт.

 

— Это от вашего отца. Он умер три дня назад. Он просил… передать лично вам.

 

Ольга взяла письмо, не сразу. Открыла. Читала долго. Губы дрожали. Потом вдруг села прямо на пороге, как девочка, прижала письмо к груди и заплакала.

 

— Он… он звал меня Олей? — спросила она сквозь слёзы.

 

Анна кивнула. И впервые за долгое время почувствовала в груди что-то живое. Тёплое.

 

— Спасибо, — прошептала Ольга. — Вы были с ним в конце?

 

— Да. Он не был один.

 

Ольга встала, провела взглядом по ней. Потом неожиданно спросила:

 

— А как вас зовут?

 

— Анна.

 

— Хотите чаю, Анна? Или… просто посидим?

 

Анна кивнула. И, не зная почему, вдруг подумала: «Наверное, это и есть начало. Новое. Небольноe».

 

А вечером, когда она возвращалась домой, небо над Москвой наконец прояснилось. И где-то между домами на западе, в нежном закате, ей показалось, будто старик улыбается ей — молча, благодарно, своим привычным упрямым взглядом.

 

И впервые за много лет Анна улыбнулась в ответ.