Мёртвая девочка пахла фиалками. Марина остановилась с губкой в руке — за двадцать лет в морге она привыкла к запаху формалина, но не к парфюму на телах самоубийц.

— Ну что, красавица, — Марина осторожно повернула голову девушки набок, — расскажешь, что с тобой случилось?

Разговаривать с мёртвыми — дурная привычка. Но кто ещё выслушает санитарку в ночную смену? Марина обмакнула губку в тёплую воду и начала обмывать плечи. Девятнадцать лет. В документах — Алиса Воронцова. Передозировка снотворного.

Губка замерла на левом запястье.

— Твою мать…

Синяки. Не от верёвки — Марина насмотрелась на такие. Эти — от пальцев. Кто-то держал крепко, очень крепко. На правом запястье — то же самое. Марина присела на корточки, разглядывая отметины. Четыре овальных синяка с внутренней стороны, один — с внешней. Классический захват.

Она проверила шею — чисто. Ноги — тоже. Только запястья. Будто кто-то удерживал, пока… Пока что?

Дверь морга хлопнула. Марина вздрогнула.

— Петрович, ты?

— Кого ещё ждёшь в три часа ночи? — патологоанатом появился в дверях, зевая. — Воронцову обмываешь?

— Ага. Петрович, глянь сюда.

— Что там?

— Синяки странные. На запястьях.

Петрович подошёл ближе, поправил очки. Марина знала его пятнадцать лет — нормальный мужик, не пьёт на работе, с мёртвыми обращается уважительно.

— И что?

— Как что? Это же следы удержания. Её кто-то…

— Марин, не начинай. — Петрович отвернулся. — У суицидников часто бывают синяки. Билась в конвульсиях, вот и…

— Да какие конвульсии? Ты сам посмотри! Это пальцы, явно пальцы!

— Я сказал — не начинай. — Голос Петровича стал жёстким. — Утром приедут родственники, заберут. Всё.

Он ушёл, хлопнув дверью. Марина осталась одна с мёртвой девочкой, которая пахла фиалками.

— Не переживай, — она погладила холодную щёку. — Я-то вижу.

Обмывая тело дальше, Марина заметила торчащий из кармана джинсов край бумажки. Оглянулась — никого. Вытащила. Скомканный листок из тетради в клеточку. Развернула.

«Мама, он снова это делает. Я больше не могу. Если ты не поверишь — я»

Оборвано на полуслове. Почерк дрожащий, буквы прыгают. Марина спрятала записку в карман халата.

К шести утра тело было готово. Марина накрыла Алису простынёй, провела ладонью по влажным волосам.

— Я попробую, ладно? Попробую.

В семь приехали родственники. Марина мыла пол в коридоре, когда мимо прошествовала процессия: впереди — крупный мужчина в дорогом пальто, следом — женщина в чёрных очках, сзади — молодой парень в прокурорской форме.

— …немедленная кремация, — долетел обрывок фразы. — Сегодня же.

Марина выпрямилась. Мужчина обернулся — тяжёлый взгляд, мясистое лицо. Воронцов-старший, застройщик. Половина города в его домах живёт.

— Что уставилась? — рявкнул он.

— Извините.

Марина опустила глаза, продолжила мыть. Когда процессия скрылась в кабинете Петровича, она прислонилась к стене. Сердце колотилось, как после пробежки.

Немедленная кремация. Сегодня же.

После следов на запястьях. После записки.

Марина стянула резиновые перчатки. В кармане скомканная бумажка жгла, как уголёк.

В девять утра закончилась смена. Марина переоделась в свою поношенную куртку, посмотрелась в зеркало раздевалки. Сорок два года, из них двадцать — в морге. Седые корни пробиваются сквозь рыжую краску. Мешки под глазами. Руки пахнут хлоркой, сколько ни мой.

Следователь Крымов сидел в кабинете 312. Молодой, лет тридцать, с аккуратной бородкой. На столе — стопки папок до потолка.

— Слушаю вас.

— Сегодня ночью привезли девушку. Алиса Воронцова. В документах — суицид, но я…

— Воронцова? — Крымов поднял глаза от бумаг. — Дочь застройщика?

— Наверное. Я не знаю. Но у неё на запястьях…

— Так. — Крымов откинулся на спинку стула. — И что вы хотите?

— Чтобы проверили! У неё явные следы удержания, а ещё эта записка…

Марина выложила на стол скомканный листок. Крымов взял его двумя пальцами, как грязную тряпку.

— Вы изъяли это из кармана покойной?

— Да, но…

— Без протокола? Без понятых?

— Я же не следователь! Я санитарка! Но это же очевидно…

— Что очевидно? — Крымов бросил записку на стол. — Что девушка из богатой семьи покончила с собой? Бывает. Золотая молодёжь, депрессии, наркотики.

— При чём тут наркотики? У неё передозировка снотворного!

— Послушайте… как вас там?

— Марина Сергеевна.

— Марина Сергеевна. Дело закрыто. Родственники забирают тело. Суицид. Точка.

— Но следы на запястьях…

— Какие следы? — Крымов встал. — Есть заключение патологоанатома?

— Нет, но…

— Вот когда будет — приходите. А сейчас извините, у меня работа.

Он открыл дверь. Марина поднялась, подхватила записку.

— Оставьте.

— Что?

— Записку оставьте. Приобщим к материалам.

Марина медленно положила листок на стол. Крымов улыбнулся — профессионально, холодно.

— Всего доброго.

На улице моросил дождь. Марина постояла под козырьком, закурила. Руки дрожали. Первая сигарета за пять лет — бросила, когда у Вадика астму обнаружили.

Вадик. Господи, уже десять утра. Лекарства.

Аптека встретила очередью из пенсионеров. Марина заняла хвост, достала список. Сальбутамол, преднизолон, монтелукаст. Четыре тысячи выйдет, минимум. До зарплаты неделя, в кошельке — полторы.

Телефон завибрировал. Неизвестный номер.

— Алло?

— Марина Сергеевна? — женский голос, тихий. — Это Лена. Я… я подруга Алисы Воронцовой.

Марина вышла из очереди, прижалась к стене.

— Слушаю.

— Мне сказали, вы приходили к следователю. Спасибо вам. Я… я знаю, что Алиса не могла… Она не самоубийца.

— Откуда у вас мой номер?

— В морге дали. Сказала, что по поводу похорон. Можем встретиться?

— Когда?

— Сейчас? Я в кофейне на Советской, «Зёрна».

Марина посмотрела на очередь. Ещё человек пятнадцать. Вадик дома, небулайзер есть, дотянет пару часов.

— Буду через двадцать минут.

Кофейня оказалась из тех, где чашка стоит как половина её смены. Марина нашла глазами девушку в углу — худенькая, лет двадцать, глаза заплаканные.

— Лена?

— Да. Спасибо, что пришли.

Марина села. Официантка материализовалась мгновенно — молоденькая, с накладными ресницами.

— Что будете заказывать?

— Просто воды.

— У нас депозит триста рублей с человека.

— Чего?

— Минимальный заказ. Триста рублей.

Марина полезла за кошельком. Лена опередила:

— Два капучино.

Официантка упорхнула. Лена наклонилась ближе:

— Алиса не могла покончить с собой. За день до этого мы созванивались. Она была… озлобленная. Решительная. Сказала, что больше терпеть не будет.

— Что терпеть?

Лена закусила губу. Достала телефон, открыла переписку.

— Читайте.

Марина взяла телефон. Переписка за последний месяц. Сначала обычная девчачья болтовня — универ, мальчики, сериалы. Потом тон меняется.

«Лен, он опять»

«Что опять?»

«Заходил ночью. Стоял над кроватью»

«Твой отчим?»

«Ага. Просто стоял и смотрел. Я притворилась спящей»

«Ужас. Скажи маме»

«Она не поверит. Или сделает вид»

Марина пролистала дальше. Две недели назад:

«Всё, я больше не могу. Вчера полез руками»

«АЛИСА! Иди в полицию!»

«Куда? Ты же знаешь, кто мой брат»

«И что?»

«Он в прокуратуре. У отчима половина города куплена»

«Тогда уезжай»

«На какие деньги? Он все счета контролирует»

Последнее сообщение — за день до смерти:

«Я скажу маме. Сегодня. Пусть выбирает — я или он»

«Алис, осторожнее»

«Да пошли они все. Запишу на диктофон, пусть потом отмазывается»

Марина вернула телефон. Кофе принесли — в красивых чашках с пенкой-сердечком. Желудок скрутило от одного запаха.

— Почему вы не пошли в полицию?

— Я пыталась. — Лена размешивала сахар, глядя в чашку. — Вчера, как узнала. Мне там сказали… сказали, дело закрыто, девушка сама наложила на себя руки. А потом вечером позвонили.

— Кто?

— Не знаю. Мужской голос. Сказал, что если буду много болтать, меня тоже найдут с передозировкой. Что Алиса была наркоманкой, и я такая же. Что никто не поверит.

— Алиса принимала наркотики?

— Да вы что! Она даже не курила! У неё астма была, как у…

Марина вздрогнула. Астма. Как у Вадика.

— Вы же понимаете, что без доказательств…

— Вот. — Лена снова достала телефон. — Она мне это месяц назад прислала.

На экране — селфи в ванной. Алиса в майке, на плече — свежие синяки. Четыре овальных отметины.

— Можете скинуть мне?

— Вы… вы поможете?

Марина посмотрела в глаза девочке. Те же глаза были у Вадика, когда его первый раз увезла скорая. Страх и надежда пополам.

— Попробую.

Дома пахло лекарствами и тушёной капустой. Вадик сидел за компьютером — семнадцать лет, худой, бледный. Программист-самоучка, весь в мать.

— Мам, ты где была? Я есть хочу.

— Задержалась. — Марина скинула куртку. — Как дышится?

— Норм. Ингалятор пшикал.

Марина прошла на кухню, достала из холодильника вчерашние котлеты. Поставила греться. Вадик прикатил следом на стуле.

— Мам, а правда, что к вам ночью дочку Воронцова привезли?

Марина замерла.

— Откуда знаешь?

— В пабликах пишут. Типа самоубийство. Хотя странно.

— Что странно?

— Ну она же вроде норм была. В универе училась, на юрфаке. Красивая.

Вадик открыл на телефоне инстаграм. Профиль Алисы — тысячи фоток. Улыбается, путешествует, обнимается с подругами. Живая. Счастливая.

Была.

— Мам, ты чего?

Марина отвернулась, вытерла глаза.

— Лук режу.

— Какой лук? Ты котлеты греешь.

Телефон завибрировал. Сообщение от неизвестного номера: «Зря вы это затеяли. У вас ведь сын болеет. Лечение дорогое. Подумайте о нём».

Марина выронила телефон. Тот грохнулся на пол, экран треснул.

— Мам!

— Всё нормально. — Марина подняла телефон. — Просто устала.

Но руки дрожали, когда она накладывала котлеты. И Вадик это видел.

Вечером позвонил Петрович.

— Марин, ты что творишь?

— В смысле?

— В смысле — зачем к следователю ходила? Зачем панику наводишь?

— Петрович, ты же сам видел эти синяки!

— Я ничего не видел. И ты не видела. Марин, не дура будь. У тебя работа, сын больной…

— Именно! — Марина вышла на балкон, понизила голос. — У меня сын. А у кого-то дочь была. Девятнадцать лет!

— Была и нет. Завтра кремация. Всё. Точка. И тебе советую поставить.

— Петрович, что происходит? Тебе заплатили?

Молчание. Потом тяжёлый вздох.

— Марин, мне шестьдесят. Через два года пенсия. Внуки. Я не герой. И ты не будь дурой.

Гудки.

Марина осталась на балконе. Внизу — девятиэтажки, точь-в-точь как её. Серые коробки. В каждой — своя жизнь, своя боль. А где-то в элитном районе, в доме, который построил Воронцов, мать оплакивает дочь. Или делает вид, что оплакивает.

Ночь прошла без сна. Марина лежала, слушала свистящее дыхание Вадика за стенкой. В голове крутились обрывки: синяки на запястьях, запах фиалок, «он снова это делает», кремация завтра утром.

К четырём не выдержала. Встала, оделась. Оставила записку: «Вадик, ушла на работу раньше. Ингалятор на столе. Люблю».

Морг встретил привычной тишиной. Ночной охранник Степаныч дремал в будке.

— Ты чего так рано?

— Да не спится. Пройду, ладно?

— Проходи.

Марина спустилась в подвал. Холодильные камеры гудели. Третья слева — там должна быть Алиса.

Дверь не заперта. Странно. Марина включила свет.

Пусто.

Каталка есть, бирка есть — «Воронцова А.С.». А тела нет.

— Ищете кого-то?

Марина обернулась. В дверях — Воронцов-старший собственной персоной. За ним — двое охранников.

— Я… я работаю здесь.

— Знаю. — Воронцов вошёл, охрана осталась в дверях. — Марина Сергеевна Павлова. Сорок два года. Сын — Вадим, семнадцать лет. Хроническая астма, требует постоянного лечения.

Марина прижалась спиной к холодной стене.— Вы… вы поможете? — голос Лены дрогнул, и глаза снова наполнились слезами.

Марина посмотрела на экран, потом на девушку. Внутри всё перевернулось — от ужаса, от боли, от бессилия. И от ярости. Не просто на отца Алисы. На всех, кто делает вид, что не видит. Кто закрывает глаза. Кто говорит: “Это не наше дело”.

— Да, Лена, — тихо сказала Марина. — Я помогу.

Лена кивнула, и впервые за встречу в её лице промелькнула надежда.

—

В тот же вечер Марина сидела у себя на кухне. Чайник кипел, но она забыла его выключить. Рядом на столе лежал телефон, на экране — фото Алисы и те переписки. Она переслала их себе, сохранила на флешку. Записку из морга Крымов, конечно, уже «потерял». Но селфи было. И голос Лены.

Марина набрала номер. Ответили с третьего гудка.

— Алло?

— Это Марина Сергеевна. Я работаю в морге. Хочу поговорить с вами. Конфиденциально.

— С кем вы хотите говорить?

— С журналисткой. Вас мне посоветовали. Я не по телефону. Это важное дело. Смерть девочки. Думаю, это не самоубийство.

—

Журналистка приехала на следующий день. Высокая, короткая стрижка, строгий взгляд. Представилась как Ирина.

— Что у вас есть?

Марина всё рассказала. Показывала фото. Рассказывала о синяках. О записке. О реакции Крымова. О визите семьи.

— Они требуют кремацию. Срочно. — Марина наливала чай, голос её дрожал. — А Петрович… Он не станет спорить.

— Надо остановить кремацию. — Ирина записывала что-то в блокнот. — Срочно. Есть шанс — очень маленький, но есть.

— Как?

— Через суд. Мы подаём ходатайство об отсрочке, указываем возможное преступление, просим судебно-медицинскую экспертизу. Нужны доказательства. И свидетели.

— Лена.

— Лена, фото, переписки — уже что-то. Но этого мало. Нужна огласка. Я напишу статью.

— Это опасно.

— Да, — кивнула Ирина. — Но если мы промолчим — она просто исчезнет. Как будто её и не было.

Марина подумала о том, как гладила холодную щёку Алисы. Как держала скомканную записку в кармане. Как слышала фразу: «Он снова это делает».

— Пишите.

—

Через три дня статья вышла. Заголовок был простой: «Она не хотела умирать».

С фото Алисы — то самое селфи. С фиолетовыми следами на плече. С цитатой из переписки. С описанием следов на запястьях. Без прямых обвинений — но с вопросами. С призывом к расследованию. С намёком на имя, которое знали все.

Интернет взорвался. Комментарии шли один за другим. Кто-то защищал отца — «мощный человек», «успешный бизнесмен». Но были и другие — родители, бывшие ученики, студенты.

На пятый день — новый поворот. Видео.

Лена передала Марине диктофон. На записи — голос Алисы. Спокойный, немного глухой, как будто из шкафа.

> «Мама, если ты это слышишь — значит, ты всё-таки открыла глаза. Он делает это снова. Я боюсь. Но я больше не буду молчать. Если со мной что-то случится — это он. Он. Не позволяй ему стереть меня.»

 

Ирина передала запись коллегам. Новая статья. Новая волна.

И вот, наконец, дело открыли. Не по инициативе прокуратуры — по давлению общественности.

Марина стояла у ограды кладбища. Погода была та же, как в день смерти Алисы — морось, мокрый воздух, глина под ногами. Но сегодня тело не кремировали. Его эксгумировали.

Судмедэксперт — не Петрович, другого вызвали, независимого — подтвердил: следы на запястьях — не от конвульсий. Насильственное удержание. Вероятность самоубийства — крайне низкая.

А через две недели — арест. Не отца. Пока нет. Но его сына, прокурора. За сокрытие доказательств, давление на свидетелей. Потом — новые детали. Аудиозаписи. Переводы. Шантаж.

Истина вылезала, как корни деревьев после ливня.

—

Спустя месяц Марина снова сидела на кухне. Вадик рисовал что-то на полу — танк, кажется. Улыбался. Дышал ровно. Астма отступила.

Телефон завибрировал. Лена.

— Всё получилось. — Голос дрожал. — Его арестовали. Маму вывезли, она теперь с нами. Она… она всё знала. Но боялась.

Марина закрыла глаза. К горлу подкатил комок.

— Спасибо, Лена.

— Нет. Это вам спасибо.

— А Алиса… — Марина замолчала. — Алиса теперь не просто статистика. Её услышали.

— Да. Услышали.

На подоконнике стоял стакан с фиалками. Маленький, скромный, но живой. И пахнул он нежно, как память.

— Вы… точно хотите в это влезать? — Лена смотрела на неё с надеждой, но и со страхом.

Марина кивнула, хотя сердце сжалось.
— Скидывай. Всё, что у тебя есть.

Лена переслала фото, скрины переписок. Марина сохранила всё в облако — телефон старый, память почти кончилась.

— Слушай, — Марина потёрла лицо, — я санитарка. У меня сын, я… Но если я промолчу — кто тогда скажет за неё?

Лена кивнула.
— Я с вами. Я не могу просто так. Её похоронят сегодня. А потом всё — забудут.

— Не забудут, — сказала Марина. — Я не дам.

—

В морг Марина вернулась, как будто забыла сменку. В кармане — флешка с копиями переписок, фото, записка. Внутри кипело. Она шла мимо охраны, будто ничего не случилось. Привычка — не шуметь. Не выделяться.

Тело Алисы уже вынесли. Под белой простынёй очертания такие знакомые — как будто дочка, которой не было.

Петрович, как всегда, был у себя.
— Ты чего?

— Хочу глянуть ещё раз. — Марина старалась говорить ровно. — Процедура. Проверить, всё ли в порядке перед кремацией.

Он пожал плечами.
— Только быстро.

Марина вошла в холодильник. Закрыла за собой дверь. Несколько минут смотрела. Потом тихо проговорила:

— Прости, девочка. У нас с тобой только один шанс.

Она достала мобильник, включила камеру. Сняла запястья, увеличила, сделала фото. Потом записку — ту самую, с надписью: «Мама, он снова это делает…»
Сердце грохотало, как молот. Всё, теперь бежать.

Петрович был в коридоре.

— Всё в порядке, — сказала она.

И пошла. Не оглядываясь.

—

В тот же вечер Марина созвонилась с Лёней — бывшим мужем подруги, когда-то работал журналистом. Теперь вёл небольшой телеграм-канал.

— Это риск, — сказал он. — Ты понимаешь, кого мы трогаем?

— Да. Но ты говорил, что тебе надоело писать про дороги и мусор. Вот тебе история.

На следующий день канал «Голос под кожей» выложил первую часть:

«Она пахла фиалками. История Алисы Воронцовой»

Фото запястий. Синяки. Записка. Скрины переписки. Селфи. Подпись: «Алиса Воронцова не покончила с собой. Мы начнём говорить за неё.»

Через сутки — двадцать тысяч просмотров. Потом пятьдесят. Потом сто.

Через два дня — официальное заявление прокуратуры: «По фактам, изложенным в СМИ, начата проверка».

Через три — отстранили Крымова.

На пятый день пришли в морг. Два следователя. Один из них спросил у Марины:

— Вы действительно нашли это тело?

— Я его не нашла, — ответила она. — Я его увидела.

—

Прошёл месяц. Алису похоронили заново — по-человечески. В закрытом гробу, но с правдой. Мать стояла одна. Брат исчез из города.

Отчим — за решёткой. Не за всё, но за главное. Доказательства нашли. Много лет молчания — а потом одна записка, одна санитарка, одна подруга.

Марина сидела на лавочке возле школы. Вадик катался на самокате.

Лена подошла, принесла кофе.

— Спасибо вам.

— Не мне, — сказала Марина. — Ей.

Лена кивнула. Ветер качнул деревья. Запах сирени. Или — фиалок?

Марина посмотрела на небо.

— Я вижу тебя, девочка. Обещаю — больше не молчать. Ни за кого. Ни разу.

И больше не было ни страха, ни сомнений. Только тишина, в которой звучала правда.