Ночью к парализованной старушке, которую врачи уже «списали», в окно залез бывший заключённый. А утром она впервые за много лет встала с постели.

 

Баба Люба с трудом подняла ведро с ледяной водой у колонки и, тяжело переставляя ноги, пошла по утоптанной тропинке к дому. Мороз щипал лицо, пальцы скользили по ржавой ручке. У самой двери она остановилась перевести дух: поставила одно ведро на ступеньку, потянулась за вторым… и вдруг поскользнулась.

 

— Ох, Господи!.. — только и успела прошептать, прежде чем рухнуть на землю.

 

Плечо больно ударилось о край ступеньки, затылок отозвался тупой болью. Несколько секунд она лежала, не в силах пошевелиться.

 

Попробовала встать — ноги не слушались. От талии и ниже — как отрезало. Задыхаясь от боли и страха, она поползла к двери, цепляясь за всё, что попадалось под руку: старый табурет, сломанный веник, край юбки. Спину ломило, лоб покрылся испариной, всё плыло и качалось.

 

— Ну давай, Любаня… давай же… — бормотала себе под нос, добираясь до старенького дивана в коридоре.

 

Телефон лежал на подоконнике. Дрожащими пальцами она набрала номер сына.

 

— Пашенька… сынок… мне плохо… приезжай… — прошептала и потеряла сознание.

 

К вечеру приехал Павел. Он вбежал в дом, впустив ледяной воздух. Без шапки, растрёпанный от ветра, он застыл на пороге, увидев мать полулежащей на диване.

 

— Мам… ты чего? — подошёл, осторожно взяв её за руку. — Боже, она вся ледяная…

 

Он сразу позвонил жене.

 

— Оля, срочно приезжай… Да, ей плохо… Кажется, совсем не двигается.

 

Баба Люба слышала всё. Лицо её оставалось безмолвным, но внутри вспыхнула надежда: сын испугался — значит, неравнодушен. Может, семья наконец-то соберётся? Может, спасут?

 

Попыталась пошевелить ногами — безрезультатно. Только пальцы едва дрогнули. И вдруг заплакала — не от боли, а от мысли, что, возможно, ещё не всё потеряно.

 

Оля появилась только через два дня. Стояла на пороге с Анькой за руку — раздражённая, уставшая, словно её оторвали от чего-то важного.

 

— Ну вот и дожилась, старуха, — процедила она сквозь зубы, бросив взгляд на свекровь. — Лежи теперь как полено.

 

Анька крепко держала маму за руку, тревожно смотрела на бабушку. Та попыталась улыбнуться, но лицо не слушалось.

 

Оля прошла в дом, даже не поздоровавшись. Павел повёл её на кухню. Там они говорили тихо, но с напряжением. Баба Люба не слышала слов, но чувствовала: разговор горький, злой. Через пару минут сын вернулся. Подошёл, молча поднял мать на руки.

 

— Куда?.. — прошептала она.

 

Он не ответил. Только сжал губы. Она обняла его за шею, вдохнув знакомый запах — масло, табак…

 

— В больницу?.. — снова прошептала.

 

Молчание. Только шаги ускорились.

 

Но в больницу он не пошёл. Пронёс её мимо дома, в пристройку — когда-то там хранились картошка, лыжи, ведра. Холод пробирал до костей, ветер гулял сквозь щели, пахло сыростью и забытьём.

 

Он уложил её на топчан, застеленный старым пледом.

 

— Тут полежишь, — сказал, не глядя в глаза. — Всё равно уже поздно. Тебе почти восемьдесят, мам.

 

Он развернулся и ушёл. Не дал сказать ни слова.

 

Шок накрыл медленно, но полностью. Баба Люба лежала, глядя в потолок, чувствуя, как холод проникает в тело. Почему он так? За что?

 

Перед глазами — прошлое. Как одна растила сына. Как купила ему куртку в кредит. Как свадьбу оплатила, когда родители невестки отвернулись.

 

— А я за него… всегда… — прошептала она.

 

Вспомнилась Оля — холодная, язвительная, ни капли благодарности. Ни разу не приехала без просьбы. Только один раз — на день рождения Аньки.

 

А теперь — здесь. Одна. В холоде. Как ненужный хлам. Даже не знала — доживёт ли до утра.

 

Павел приходил всё реже. Ставил миску супа — и уходил. Оля заглядывала издали — жива ли.

 

Но однажды утром она услышала чужой голос за окном:

 

— Хороший дом. Светлый, просторный. Газ есть?

 

— Конечно, — ответила Оля. — Хотите, покажу кухню?

 

Сердце бабушки забилось. Они продают дом?

 

Потом слышались вопросы — про фундамент, баню… А она — как вещь. Живая, но уже ненужная. Слёзы текли в подушку.

 

«Вот как… Я им мешаю. Дом — главное».

 

Она лежала, не двигаясь. Шептала забытые молитвы. И вдруг — движение. Едва заметное. В пальцах правой руки. Попробовала снова — получилось. Голос возвращался — слабый, но живой.

 

Попыталась позвать… но замерла. Услышат. Не поверят. Или… добьют.

 

— Молчи, старая… молчи… — прошептала себе, будто дала клятву.

 

Прошло два дня. За стеной разгорелся скандал.

 

— Ты зачем её босиком выпустила?! — кричал Павел.

 

— А ты где был? За куклой побежала, я не заметила!

 

— У неё температура! Её трясёт!

 

— Я что, врач? Зови своего фельдшера — Михаила!

 

Имя пронзило. Михаил… Кто-то говорил — сидел. За драку или хуже. Но он работал. Потому что других не было.

 

Баба Люба хотела сказать: «У меня есть мёд, варенье…» — но не могла. Аня болела, а бабушка — беспомощна.

 

Унижение, страх, бессилие. Но внутри — крошечная надежда. Может, Михаил поймёт.

 

Когда он вошёл — она сразу узнала. Уверенные шаги, взгляд — спокойный, цепкий. Осмотрел Аню. Перед уходом спросил:

 

— А хозяйка дома где?

 

Павел замялся.

 

— Мама в доме престарелых. Мы здесь временно. Дом продаём…

 

Михаил молча кивнул и ушёл. Но его взгляд зацепил бабу Любу.

 

Позже ворвался Павел — лицо перекошено гневом.

 

— Ты что творишь?! Кружки роняешь?! — он навис над ней. — Больше ни звука, ясно?

 

Он выругался, захлопнул дверь. А она думала: «Он понял. Михаил понял…»

 

Ночью — скрип. Кто-то открыл дверь. Тихо. Осторожно.

 

«Павел?.. Или Оля?..»

 

Шаги. Луч фонаря. Мужчина вошёл. Она прищурилась. Голоса не спутать.

 

— Это я, Михаил… — прошептал он.

 

Она всхлипнула. Пальцы дрожали. Он сел рядом, взял её руку. Она сжала его пальцы.

 

— Я знала… что ты придёшь…

 

— Тихо. Я ненадолго.

 

Он осмотрел спину.

 

— Защемление. Но не всё потеряно.

 

Достал масло. Начал массаж — мягко, потом сильнее. Её лоб покрылся испариной. Слёзы — не от боли, от напряжения.

 

— Дыши… вот так…

 

Прошёл час. Он укрыл её.

 

— На сегодня хватит. Завтра станет легче. Ты сильная, баба Люба. Ты справишься.

 

— Спасибо тебе… — прошептала она, засыпая.

 

Утром — шум. Крики. Топот.

 

— Вы не имеете права! — кричала Оля.

 

— Откройте пристройку. Там должна быть Людмила Алексеевна, — жёстко сказал мужской голос.

 

— Там никого! — орал Павел.

 

Стук в дверь. Баба Люба замерла. Почувствовала: ноги — тёплые. Шевелятся. Опёрлась на локти… села. Медленно встала.

 

— Господи… я стою… я стою…

 

Дверь распахнулась. На пороге — участковый. За ним — Михаил. Спокойный. Сильный.

 

— Вот, — сказал он.

 

Он отступил, и баба Люба вышла в свет. В одной ночной рубашке.