— Ой, пара-а-азит… Тьфу на него, тьфу! Больше он мне не сын, проклинаю его и будь проклят тот день, когда я его родила. Марта, касаточка… ты слышишь меня?

 

Вдоль и поперёк кровати ползала на коленях вдова Алевтина Прохорова. Она также приходилась матерью единственно выжившему на войне сыну Акиму. На той кровати неподвижно лежала разбитая горем невестка — Акимова жена Марта. Взгляд Марты оцепенел, её натруженные, сложенные крестом на животе руки задубели, пересохшие губы слиплись от долгого молчания. Марта слышала и вой свекрови, и плачь троих малолетних детей, но всё это было далеко, неважно, изжито и не дотягивало до мощного толчка, способного вывести её из состояния шока.

 

— Придёт — на порог не пущу, — шелестела полубеззубым ртом свекровь, задыхаясь, хватаясь за сердце, — хоть босой вернётся, хоть месяц не евши, вот те крест, Марта, доченька, ну вставай же, вставай, нельзя лежать столько — ноги отнимутся.

 

— Говорили мне бабы, а я не слушала, — забормотала Марта тихо-тихо, еле разлепляя губы. Свекровь, тяжело дыша, прильнула ухом к самому её рту, выцвевший взгляд её был испуганным, полубезумным.

 

— Тссс! — цыкнула она на детей и навострила уши по максимуму.

 

Марта еле шуршала словами:

 

— Думала так… увлёкся маленько, думала, зачем он нужен ей, городской… А он усы крутил, волосы зачёсывал, сюртук начищал… Одна я слепая была…

 

— Что ты говоришь, Марта? Ничего не понимаю! Громче давай! Господи, не бред ли у тебя?

 

Он потрогала невесткин лоб, но кожа на пальцах была слишком грубой, с трещинами. Тогда Алевтина испытующе поцеловала в лоб Марту.

 

— Уууу! Горишь, касаточка! Дети, смочите тряпицу мне!

 

— Да не горю я! — скинула с себя Марта руки свекрови, — это вы холодная, кожа что лёд у вас. Опять бурки и жилет не надели?

 

— Щас, щас, мил моя, — скрипя костями, подорвалась свекровь, и забегала потерянным взглядом по лавкам. Васятка, средненький, уже тряпицу и воду в кадушке нёс для матери. Бабка, заметив его, вновь цыкнула: «Не надо! Спрячси!» Бросилась было искать свои бурки и жилет, позабыв о том, что не в своём доме она.

 

— Мои наденьте, — сипло сказала Марта, по-прежнему глядя в потолок. — Там в углу они, перед сенями. Платок пуховой на крючке… Ася, ты тут? — обратилась она к старшей дочери.

 

Грохнулись пятки об пол.

 

— Да, мама.

 

— В печку подкинь. Погасла она что ли?

 

— Почти, мам… Сейчас, мы заново…

 

Слушала Марта, как заскрипела печная заслонка, как весело забились друг о друга дрова, заготовленные на зиму Акимом. Всех детей по шагам узнавала Марта: восьмилетняя Ася как лошадь «гопала», Васятка, шестой год разменявши, гусёнком ходил, а Валя птичкой порхала, ступала по полу на носочках — совсем мала ещё, всего три годика. И как же ей одной их поднимать? На что жить? Чем ещё, кроме как молоком единым от первородки-коровы, кормиться? Одна Ася по хозяйству помощница, а те двое… эээхх!.. Нет, всё. Не встанет она. Пока Аким домой не вернётся, будет лежать тут. А как придёт, оттягает она его за лохмы, коромыслом по спине оприходует, и будет с него. Ничего, быстро нагуляется! Он до городской жизни не привыкший!

 

Сибирская зима лютовала, заметала отдельные дома по самые крыши. Волком завывал за окнами хлёсткий ветер, ставни срывал порой, перекашивал снеговым напором заборы, гнул верхушки елей до самой земли. Деревенька, в которой жила Марта, была мала, всего две улицы. Свекровь Алевтина жила от них через несколько домов. На работу в колхоз их возили в соседний посёлок. Набьётся деревенскими полный кузов грузовика — и поехали. Снег жжёт, Марта в платок кутается, жмётся к Акиму, чтобы согреться. Тяжела жизнь в деревне, труд физический с утра до ночи. Ничего, прорвутся!

 

Поженились они, когда Аким с фронта вернулся. Марта ждала его все четыре года войны, берегла скупые письма. Всю семью потеряла Марта в те годы — отец с братьями полёг на поле боя, мать умерла от болезни и горя, сердце не выдержало стольких потерь. А с Акимом они ничего, девять лет прожили… Пока не увели его, как телка на привязи. Ну конечно! Куда ей, Марте, обыкновенной доярке, простой на вид и бесхитростной бабе, до моложавого счетовода! Галка у них в колхозе как бельмо у всех на глазу была: симпатичная, похожая на норочку, тёмные короткие волосы всегда завиты, уложены, перевязаны плотной алой лентой, как ободком. Фигура у ней тоже имелась, но так, на любителя — тонкая, почти девичья, не знавшая родов, хотя было ей, как и Марте, под тридцатник. Поговаривали, что муж её бросил из-за невозможности иметь детей и Галка, как и всякая свободная женщина, была в постоянном поиске, но тут её и винить не в чем — возраст такой, что сама природа зовёт.

 

Марте всё равно на Галку было, а сотрудницы ей:

 

— Смотри, Марта, твой-то опять от Галки вышел, больно много трётся там.

 

— Да зачем он нужен ей, мой орёл не её полёта, — отмахивалась Марта, — может узнать что хотел.

 

А потом видит: идёт её муж рядом с Галкой по территории колхоза, весь из себя припомаженный, бравый, спина прямая, лицо задорное. Марта его только по молодости таким и видела. Марта — к ним. А Акиму видно, что не в радость её присутствие, сразу стушёвывается, сереет лицом, словно стыдно ему за жену.

 

— А что вы тут гуляете?

 

— Трактор мой на починке, дай, думаю, разомну пока спину, — оправдывался Аким.

 

— А у меня перерыв, — скалила своё норочье личико Галка, оценивая на ходу непритязательный вид Марты. Волосы у Марты под платок убраны, на лице ни грамма косметики, брови никогда в жизни не бывали выщипаны, под рабочим халатом скрывалась фигура обычной сбитой женщины-крестьянки… Галка играла тонкими, подведёнными бровями, Марта растерянно смотрела на парочку, не зная что ещё предъявить.

 

— Иди работай, Аким, начальству твои прогулки вряд ли понравятся. Ты и сам умеешь чинить тракторы.

 

— Сейчас пойду.

 

Охладевал к ней Аким, по ночам всё меньше ласкался.

 

— Не нравлюсь я тебе больше?

 

— Нравишься.

 

— Не такая я, как Галка-счетовод, да? Духами не пахну, губы от помады не блестят…

 

— Да при чём тут… Отстань, не выдумывай.

 

Исчезла Галка из колхоза резко, говорили, отец её получил квартиру в городе за работу на стройке. Аким замкнутым стал, ходил нос повесив и всё думы думал, секреты держал при себе. Марта радовалась в душе — перебесится, остынет, слава Богу, что уехала эта выдра. А в один день возвращалась Марта домой без Акима — сказали ей, что как пришёл он утром, так и уехал вскоре, а Марта и не заметила… Дома дети плачут, говорят, папка пришёл, молча вещи собрал и уехал. Куда? Вскоре выяснилось — укатил к Галке в город. Тут и слегла Марта, все силы разом её и покинули.

 

Три дня пластом пролежав, Марта пришла в себя. Винила она в случившемся не Акима, а себя.

 

— Вот была бы я такой же, как Галка — красивой, ухоженной, весёлой… Не ушёл бы от меня Аким. А так я что ему? Только и знал он со мной, что работал: в колхозе на хлеб для детей, дома по хозяйству без конца… Не жалела его, не говорила: присядь, отдохни, Акимушка…

 

— Да что ж ты говоришь такое, все так живут! — не соглашалась свекровь. — разве ты меньше его трудишься? Да ты же как белка с утра до ночи, поболее его не покладаешь рук! Жалеть его! Ишь ты! А он тебя пожалел хоть раз? Сказал хоть единожды: иди, Марта, я сам без тебя тут с детками? Нет! Одного за другим ты рожала, он и не подходил к тем детям.

 

— Нет, всё равно я должна была его жалеть. У мужчин организация другая, более тонкая…

 

Алевтина в сердцах махнула рукой:

 

— Организация, говоришь… Тонкая… А я вот скажу тебе, Марта, если бы вся мужская организация на тонкости строилась, так весь мир бы уж разлетелся! Ты, значит, виновата, что он тебя променял? На кого? На городскую хищницу, что детей родить не может, да и не хочет? На что она ему? Шуба, духи и пустота. А ты, Марта… — голос её дрогнул, — ты мать его детей. Ты кровь его. Ты плечо его в тяжкую минуту… Да таких не ищут — их теряют.

 

Марта молчала, и только по тому, как сжались пальцы на животе, можно было понять, что слова эти не прошли мимо.

 

Прошёл ещё один день. Марта встала. Медленно, как после долгой болезни, сжав зубы, сжав сердце. За порогом стояла Ася с кружкой молока. Поставила, смотрела с тревогой. Марта провела рукой по голове девочки:

 

— Не бойся, родная. Мама встала.

 

С того дня Марта вновь взялась за дом и хозяйство. Ходила, как тень, но не падала. С коровой, с детьми, в колхоз — всё на ней. Аким не появлялся. В деревне за его спиной только и шептались, осуждая, но молча — знали, что Марта сама словом о нём не обмолвится. Даже Алевтина перестала злословить, только глядела на невестку с болью и уважением.

 

Весной пришло письмо. От Акима. Сказано было мало: «Прости. Вернусь, если простишь. Не сложилось у меня там. Если нет — не держи зла».

 

Марта письмо перечитывала ночью, держа лампу над столом. Слёзы капали прямо на бумагу, на корявые, но родные строки. Она не плакала больше от боли. То были слёзы освобождения.

 

Наутро Марта вышла к детям:

 

— Папка письмо прислал. Хочет вернуться.

 

Ася первая заговорила:

 

— А мы его простим?

 

Марта помолчала, потом сказала:

 

— Мы его простим. Но жить здесь он не будет. Пусть землю вспашет, дом себе поставит, и за каждым из вас, детки, проступок искупает. А уж как искупит — может, и рядом сядем за столом.

 

Аким вернулся в конце лета. Постаревший, сутулый, с виноватым взглядом. У ворот его встретил Васятка и, не сказав ни слова, провёл к сараю.

 

— Там лопата. Мама сказала — копай огород под картошку. Хочешь быть с нами — заслужи.

 

И он копал. И молча нёс на себе груз вины. А Марта, стоя у окна, смотрела, как медленно, шаг за шагом, восстанавливается то, что было разрушено не изменой — слабостью. И знала: в её сердце тоже была слабость. Но теперь в ней было главное — сила. А с ней — и будущее.