Посудомойщица со шрамами от ожога, собирала деньги на пластическую операцию. Но однажды её начальник, заподозрив кражу, приказал открыть сумку прямо на выходе.

 

Лида знала — на личную жизнь можно было даже не рассчитывать. Пожар, случившийся в её детстве, оставил на лице уродливые рубцы. Трагедия коснулась не только её жизни, но и внешности. Ирония судьбы: тело почти не пострадало. Могла бы и родить когда-нибудь… если бы кто-то захотел быть рядом.

 

— Дочка, всё будет хорошо. Вот увидишь! Когда-нибудь мы соберём денег на пластического хирурга, и ты вернёшь себе лицо, — говорила мама.

 

Это были не просто слова. Мать работала до изнеможения, подхватывая любую возможную подработку. Но скромная зарплата медсестры не позволяла накопить на полноценную операцию. Тем более что они жили вдвоём, в старой общаге, где каждый рубль на счету.

 

— Мам, забудь об этом, — просила Лида. — Ты во всём себе отказываешь. Я за тебя боюсь. Я сама справлюсь. Может, и лучше так — не встретить такого подлеца, как мой отец, который бросил нас сразу после пожара!

 

— Ну зачем ты так? — мягко возражала мать. — Мы же не знаем всей правды. Может, с ним что-то случилось? Он был добрым человеком… Я до сих пор его люблю. И не жалею ни секунды. Рада, что у меня есть ты.

 

Её лицо при этих словах светилось странной, болезненной нежностью. Казалось, она до сих пор верит: он жив, помнит их, и однажды всё изменится. Они снова будут вместе. И станут счастливыми.

 

Мама часто показывала ей старую фотографию — ту, где они с отцом молоды, полны надежд. На снимке девушка с пшеничной косой щурится от солнца, а её мужчина — худенький брюнет — смотрит на неё с нежностью.

 

— Опять начнёшь? — раздражённо вздыхала Лида. — Сейчас скажешь, что я тоже там, только ещё внутри тебя. Что он ждал меня. Как будто это важно!

 

Она злилась, что мама заставляет её считать этого человека хорошим. Ведь всё было ясно: был пожар, больница, инвалидность, ожоги. А отец просто исчез. Не спас их. Не остался. Ушёл, даже не оглянувшись.

 

Лида давно решила для себя: пусть лучше он мёртв. Так больнее не будет. Но мать… мать продолжала его любить. Всю свою короткую жизнь.

 

Да, недолго она прожила. Несмотря на все свои силы, организм не выдержал. Сказались годы тяжёлой работы, постоянное напряжение, ожог лёгких, который сделал её дыхание тяжёлым и прерывистым.

 

— Прости, дочка… Не накопила тебе на операцию… Но кое-что всё-таки оставила. Я сделала всё, что могла. Боялась не дожить до твоих восемнадцати…

 

Позже Лида узнала, что мать жила на грани. По прогнозам врачей, она должна была уйти лет пять назад. Но оставалась ради неё. Ради дочери.

 

Из дневника, который мать вела годами, Лида узнала о её внутренней борьбе. О том, как каждое утро давалось с трудом. О том, как она делала вид, что ничего не болит, чтобы не пугать ребёнка.

 

Там же нашлось и то, что разбило сердце окончательно:

 

«Лида думает, что Витя бросил нас… Мне больно читать эти строки. Но она права. У него уже был сын — Артём. Возможно, он просто начал новую жизнь без нас. Но я не скажу ей об этом. Каждому ребёнку нужно верить, что он нужен отцу. А когда-то он нас очень любил…»

 

Дальше шли записи о боли, о страхе, о том, как сложно было дышать, как страшно было умирать, но как сильно она хотела остаться рядом с дочерью.

 

— Она просила никому не отдавать дневник, — сказала тётя Женя, передавая его Лиде. — Но ты должна знать правду. Твоя мама была героиней. Гордись ею. А если что — я всегда рядом.

 

Женя работала с матерью, была её лучшей подругой. Она пыталась заменить Лиде маму. Не смогла. Но старалась.

 

А Лида теперь только и делала, что винила себя. За равнодушие. За то, что не замечала, как плохо матери. За то, что верила словам: «У меня всё в порядке» . Следовало бы понимать её лучше. Беречь. Любить.

 

— Это я виновата! — повторяла она, рыдая у Жени на плече. — Она любила его… Это её разрывало. Из-за меня она работала до седьмого пота! А я всё равно осталась с этим уродством. Я бы миллион раз согласилась жить с этим лицом, лишь бы мамочка была жива! Маленькая, хрупкая Лида плакала, обняв широкую грудь тёти Жени — женщины высокой, плотной, с характером, как у солдата. Совсем другая, чем мама. Но рядом с ней было тепло. И надёжно.

 

— Лидушка, не вини себя, — говорила Женя. — Твоя мама мне рассказывала: если бы не ты — она бы давно сдалась. Ты была смыслом. Её опорой. А когда она тебя утешала, чувствовала, что нужна. Ты многое в ней отражаешь. И потом, когда у тебя будет свой ребёнок… ты поймёшь меня.

 

С каждым днём Лида чувствовала, как становится похожа на мать. Во многом. И внешне, наверное, была бы такой же, если бы не ожоги. И характером — добрая, ранимая, но стойкая.

 

Теперь она всегда носила с собой ту самую фотографию. В кошельке, рядом с сердцем. Чтобы, когда станет совсем невыносимо, посмотреть на самого любимого человека — на маму. Конечно, были и другие снимки, но этот был особенным. Мама любила его больше всего. И Лида стала считать его своим талисманом. Будто через него можно было напиться её любви хоть чуть-чуть.

 

— Прости, мам… — шептала она в перерывах между сменами. — Я не могу быть такой доброй, как ты. Я злюсь на весь мир. Меня на работе считают уродиной. Говорят, что взяли только потому, что жалко. Мол, такую только посудомойкой и держать — иначе клиенты разбегутся. А я думаю про них всякие гадости. Хоть увольняйся.

 

Лида часто разговаривала с фотографией матери — особенно в перерывах между сменами. Ей, в общем-то, повезло, что вообще нашлась работа. Хоть и не самая престижная — посудомойка в ресторане. Но даже за это она была благодарна. Не хотела трогать мамины сбережения: «Если совсем припрёт — тогда и возьму». А пока ходила на работу каждый день, потому что нужно было куда-то деться от мыслей. От тяжёлых, давящих мыслей о том, что она всё равно останется одна. И когда умрёт, никто не заплачет. Только кто-нибудь пробормочет: — Ну и слава богу. Больше нет этой страшной женщины.

 

С тех пор как мамы не стало, прошло уже два года. Но боль не исчезла. Каждое утро Лида просыпалась с надеждой услышать шаги в коридоре — будто мама снова проверяет, всё ли в порядке. Но в доме стояла тишина. Никто больше не заботился о ней. Никому не было дела — жива она или уже нет. Только одиночество шептало в ухо: ты никому не нужна. И только теперь, когда мамы не стало, Лида поняла, как много та занимала в её жизни. Просто невероятно много. Целый мир.

 

Работа была для Лиды испытанием. Особенно из-за Артёма Викторовича — владельца ресторана, который был рождён, как говорится, с золотой ложкой во рту. Ресторан ему купила маменька, чтобы отметить окончание английского университета. А теперь этот детина, здоровый, как борец, проводил время за жалобами на усталость, хотя ничего не делал. Только кричал на сотрудников, называл их «ворами», «уродами» и «халтурщиками».

 

Фактически весь ресторан держался на его матери и её подруге — Ирине Владимировне, которая формально числилась помощницей управляющего, а по сути — управляющей всех дел. Именно ей принадлежали идеи, решения, контроль. Если ресторан процветал — заслуга была её. И никаких других вариантов не существовало.

 

Ирина Владимировна — полная, добродушная женщина лет пятидесяти — относилась к сотрудникам с сочувствием, иногда даже тайком выдавала премии. Инга Тимофеевна, её подруга и мать Артёма, знала об этом, но особо не вмешивалась. Она прекрасно понимала: если бы не Ирина Владимировна, ресторан давно бы прогорел. Её сынок же только и умел, что сердиться и важничать.

 

Все в коллективе понимали: Артём Викторович не злодей, просто глуповатый, плохо воспитанный человек. Мать старалась сделать из него порядочного — это было видно. Но что-то пошло не так. Даже после множества дорогих курсов, репетиторов и заграничных визитов он остался тем, кем был — капризным, раздражительным и абсолютно бесполезным.

 

— Эй, Лидка! Слышишь? Опять начальник с катушек слетел! — шепнула Марина, коллега по работе, садясь рядом в перерыве. — Придумал, будто кто-то спёр деньги. Хотя вчера сам их из сейфа выгреб. Может, отправим запись Ирине Владимировне? Пусть приедет, защитит нас! Марина, помимо работы, была матерью двоих детей и не хотела платить за чужие выдумки. Она искала выход.

 

— Да пусть обыскивает, — вздохнула Лида. — Что он может сделать? Мы уже привыкли. Он просто глупый. Такой уж выдался тип.

 

— Нет, я завтра обязательно пожалуюсь Ирине Владимировне! Только камеры трогать нельзя — Вова тогда попадёт. Он же нам не враг.

 

Вова работал охранником. Следил за камерами. И, странное дело, явно симпатизировал Лиде. То и дело помогал, предлагал то горячий чай, то поддержку. В прошлый раз, когда он решил вмешаться, информация каким-то образом дошла до Артёма. И Вовке едва не вручили увольнение.

 

— А ты ведь ему тоже нравишься, — подмигнула Марина. — Он переживает, что ты его не замечаешь.

 

— Да брось, — отмахнулась Лида. — Я же знаю, как я выгляжу. Он меня просто жалеет. А ты веришь всему, что видишь?

 

Марина не первый раз заводила эту тему. Лида знала, что Вова ей нравится. Но как можно строить что-то с человеком, если на лице — ожоги, а в душе — раны, которые не заживают?

 

— Зря ты так, — не сдавалась Марина. — Он смотрит не на лицо, а в душу. У меня нюх на такие вещи. Вот увидишь — на вашей свадьбе буду танцевать!

 

Лида лишь усмехнулась. «Какая свадьба? Какое счастье?» — думала она. Жизнь давно научила её не верить в сказки.

 

— Эй! Вам что, отдельно объяснять надо?! Выкладывайте кошельки! Я вас знаю — только и думаете, как украсть у меня!

 

Артём Викторович лично ворвался в подсобку, решив устроить внезапный обыск. Его любимое занятие — найти виноватого там, где его нет.

 

Лида и Марина молча протянули сумки. Марина вспотела — в её сумке лежали памперсы для маленького сына. Но денег там, конечно, не было. Ни своих, ни чужих.

 

— А теперь посмотрим, что прячет у себя… вождь краснокожих.

 

Он начал копаться в сумке Лиды. Достал кошелёк… и вдруг замер. Губы дрогнули, дыхание стало резким… …Из кошелька выпала старая, пожелтевшая фотография. Та самая. Где молодая женщина с косой улыбается в солнечный день, а рядом — худощавый брюнет смотрит на неё с такой нежностью, будто весь мир сжался до этого мгновения.

 

Артём вздрогнул. Его лицо изменилось. Глаза расширились, брови поползли вверх, будто он увидел призрака. Он медленно наклонился, поднял фотографию и долго, слишком долго смотрел на неё, как на что-то до боли знакомое.

 

— Это… — прохрипел он, сглотнув. — Где вы взяли это?

 

Лида, растерявшись, протянула руку, чтобы забрать снимок, но он не отдал.

 

— Отдайте. Это моя мама.

 

— Кто… твоя мама? — выдавил он, не отрывая взгляда. — Как её зовут?

 

— Елена Алексеевна. Она умерла два года назад… А это фотография с моим отцом. Его звали Витя.

 

Артём резко сел на ближайший ящик, будто ноги отказали. Он закрыл лицо ладонями. Помолчал. А потом сказал:

 

— Витя… Виктор Сергеевич?

 

— Я не знаю его отчества, — недоверчиво ответила Лида. — Он нас бросил. После пожара. Мама так и не смогла понять, почему.

 

Артём поднял глаза. В них было столько растерянности и… страха?

 

— Это… мой отец, — выговорил он наконец. — Виктор Сергеевич был моим отцом. Он погиб, когда мне было девять. Машина… Я никогда не видел эту фотографию. Моя мама говорила, что у него «до нас» была одна женщина. Но она не хотела говорить об этом. Никогда.

 

Комната будто сжалась. Марина смотрела на них, прикрыв рот ладонью.

 

— Это невозможно… — прошептала Лида. — Вы… ты хочешь сказать, что…

 

— Мы… сёстры? — выдохнула Марина, у которой тоже закружилась голова.

 

Артём не слышал. Он все ещё держал снимок, как реликвию.

 

— Это объясняет многое… — сказал он вдруг. — Мама всегда нервничала, когда я спрашивал про отца. И про «одну ошибку молодости». Она говорила, что он не идеален. Но я помню — он часто смотрел в окно. Смотрел долго. И однажды прошептал: «Я всё испортил…»

 

Тишина повисла, будто все в комнате перестали дышать. Только Лида вдруг почувствовала, как сердце начинает биться по-другому. Быстрее. Громче.

 

— Он не бросил нас, — прошептала она. — Он просто не успел вернуться…

 

И впервые за долгие годы на её лице появилась не злоба, не отчаяние — а слёзы облегчения. Смесь боли и тихой радости. Мама… не ошибалась. Она верила. И была права.

 

Артём протянул ей фотографию.

 

— Это твоё. Прости… за всё.

 

Он встал, неуклюже поправляя пиджак. И впервые посмотрел на Лиду иначе. Не как на сотрудницу. Не как на уродину. А как на… кого-то важного. Семью.

 

Ирина Владимировна появилась на пороге минутой позже. Услышав, что происходит, она молча вошла, осмотрела всех. Потом строго сказала:

 

— Лида, ты сегодня уходишь пораньше. Иди домой. Отдохни. Завтра поговорим. Артём, в кабинет.

 

Он не стал перечить. Впервые.

 

Лида вышла на улицу. Сжимая фотографию. Под моросящим дождём, который капал на лицо, не отличаясь от слёз.

 

Но внутри стало легче.

 

Мама не ошиблась. И она была не одна. Не совсем. А впереди — что-то начинало меняться. Как будто на краешке разбитой жизни зажёгся крошечный огонёк. Тёплый. Живой. Надежда.

 

…Прошла неделя.

 

Лида больше не мыла посуду. Она всё ещё приходила в ресторан — но теперь по просьбе Ирины Владимировны. Не на работу, а… поговорить. Разобраться в прошлом. И просто — быть.

 

Артём с тех пор почти не кричал. Стал каким-то тише, задумчивей. Он избегал Лиду, словно стеснялся. Иногда смотрел на неё с растерянной нежностью — как человек, который неожиданно нашёл то, что давно потерял. И не знает, как правильно подойти.

 

— Он просто не умеет… — тихо сказала Ирина Владимировна, наливая Лиде чай. — Всю жизнь жил в тени своей мамы. А теперь… ему надо научиться быть человеком. Ты не обязана ему прощать. Но… ты уже простила. Я вижу.

 

— Я не простила, — качнула головой Лида. — Просто… мне больше не больно.

 

Она смотрела в окно. За стеклом — весна. Мир будто медленно возвращался к жизни. Не сразу. С усилием. Но возвращался.

 

Через несколько дней Артём подошёл сам.

 

— Лида… можно тебя на минутку?

 

Она обернулась. В его глазах — не начальник, не мужчина, даже не брат. Просто человек. Слишком поздно понявший важное.

 

— Я нашёл её письма. Маме. Он писал. Просил прощения. Говорил, что хочет вернуться. Что оставил вас на время, чтобы всё уладить. Но потом… авария.

 

Лида кивнула. Она уже чувствовала это. Где-то глубоко внутри. Сердце подсказывало — он бы вернулся.

 

— Ты знаешь, — продолжил Артём, — если бы всё было иначе… может, мы бы росли вместе. Ты — старшая, я — младший. Представляешь?

 

— Я представляю, — улыбнулась Лида. — Мама мечтала об этом.

 

Он опустил глаза.

 

— Мне стыдно. За всё. Я думал, я знаю, что такое одиночество. Но… ты выжила там, где я бы не смог.

 

— Я выжила благодаря маме, — просто сказала она. — А теперь… я должна жить сама. Для неё. И для себя.

 

Они стояли молча.

 

— Лида, — вдруг неловко добавил он. — У тебя же были деньги на операцию? Я могу помочь. Как брат. Как друг. Как человек, перед которым жизнь теперь в долгу.

 

Она посмотрела на него спокойно.

 

— Я… не хочу ничего менять. Это лицо — часть меня. Мама говорила, что я красивая. А мама не врала.

 

Он кивнул. И почему-то улыбнулся впервые искренне.

 

Ирина Владимировна оформила Лиду в офис — помощником администратора. «Ты заслужила не меньше». Коллектив принял это с радостью. А Марина сказала:

 

— Я же говорила! Вот и начало новой жизни! Свадьба на подходе!

 

Лида рассмеялась. Уже без горечи.

 

…А вечером она сидела дома. Смотрела на фотографию. Та самая. Пожелтевшая. Мама улыбалась с неё, а рядом — он. И теперь Лида видела: он и правда любил их.

 

— Мама… я больше не одна. — шепнула она. — Ты была права. Спасибо тебе. За всё.

 

Слёзы текли по щекам. Но это были слёзы другой боли. Светлой. Как дождь после долгой засухи.

 

На кухне кто-то тихо постучал. Это был Вова. Принёс её любимый пирог. И термос с чаем.

 

— Ты не одна, — сказал он. — Никогда.

 

И впервые за долгое время Лида поверила: быть любимой — возможно. Даже с ожогами. Даже с разбитой душой. Потому что есть то, что важнее — верность. Тепло. Надежда.

 

А на краю разбитой жизни — уже не огонёк. А маленькое солнце. Новая весна. Новая Лида.