— Ты, Оля, уже не девочка, понимать должна. После войны мало мужчин домой вернулось, Серафим не один среди них калека… — говорила осторожно мать, не поднимая головы от вязанья.

 

— Какое мне дело до этого безногого? — грубо уточнила Оля.

 

— Цыц, языкатая! Не по глупости он стал таким, а ради родины жертву принёс. Ты мать слушай, нос не вороти, побольше тебя пожила и побольше знаю!

 

И она начала говорить ещё быстрее, не давая вставить слова строптивой дочери:

 

— Тебе уже двадцать второй год, хватит в девках сидеть, а Серафим, несмотря на то, что калека, мужик хороший.

 

Неуверенным взглядом мать посмотрела на Ольгу. Та ждала, ещё не до конца понимая.

 

— Слушок до меня дошёл. Кхм! Придёт он к нам свататься.

 

Ольга так резко вскочила, что мать вздрогнула всем телом и выронила клубок. Клубок закатился Ольге под ноги и его тут же атаковал котёнок.

 

— Нет! Не пойду я за него! Не люблю! Видеть не хочу!

 

Мать прикрыла глаза опустила пониже голову… Ольга грохнулась пред нею на колени, крякнула под ними половая доска. Принялась она целовать загрубелые руки матери.

 

— Пощади, мама, не то сейчас время, чтобы силой выдавать. Мама, мамочка, не губи меня, молодую…

 

Мать долго слушала мольбы и возлияния. Притихли на печке младшие дети. Хмуро глядела она на дочерино лицо: простое, без изысков, но милое — вроде бы и не за что глазу зацепиться, а смотреть приятно. А Ольга тарахтит, тарахтит о своём, о девичьем, невыплаканном. Волосы её, стриженые по плечи, походили на густую золотистую гриву. Мать погладила их:

 

— Всё, хватит. Женихов других у нас нет в селе. Ванька целым вернулся, но он бабник известный, Митька есть ещё, но дури в нём много, забьёт тебя, бедную. А Серафим мужчина хороший, рассудительный, он тебя не обидит.

 

— Да был бы он хорошим, стал бы губить мою жизнь? Что я буду с калекой делать, с нелюбимым? Как жить с ним?!

 

— Всё, дочка, ты иди, успокойся. Я своё слово сказала, — мягко оттолкнула её мать. — И клубок подай.

 

Через несколько дней Ольга выходила с яйцами из курятника и увидела через забор, что Серафим ковыляет к их избе. Где была, там и оставила она корзинку посреди вытоптанного двора, а сама забежала за сарай, взлетела по деревянной лестнице и спряталась на сеновале, по-местному на сушиле. Сквозь щель стала она наблюдать за Серафимом. С лица Серафим был красавцем: полные губы, выразительные глаза, ростом тоже удался, да от ноги у него одна культя ниже колена, которая не переставала гноиться, беспокоить его болями. Не о таком муже Ольга мечтала, не нужен он ей совершенно! На что они жить будут? В хозяйстве от Серафима никакого толка, сидит целыми днями на крыльце: ни работника из него, ни добытчика. Какой же дурой надо быть, чтобы взвалить подобный груз себе на шею! Нет и нет!

 

Мать вышла к Серафиму. Улыбается предательница. Говорили они тихо, спокойно, Ольга слов не разобрала. Мать позвала её. Ольга оставалась сидеть на сене тише мыши. Позаглядывала мать по сараям и углам, покосилась с подозрением на крышу сарая и крикнула опять нетерпеливо:

 

— Ольга! Оля!

 

Ни отзвука.

 

Серафим ушёл. Ольга выждала минут пять и только убедившись, что далеко он, спустилась. Предстала виноватая, но упёртая, перед матерью.

 

— Эх ты! Бессовестная! Мать во стыд вогнала. Не совестно? Где пряталась?

 

— На сушиле.

 

— Так и знала я. Так не красиво поступать с человеком, унижать его… И это я такую тебя вырастила!

 

Второй раз пришёл Серафим. Ольга опять с ним в прятки играла. Мать в слезы — не придёт он больше, гордость взыграет!

 

— Вот отдам тебя первому встречному, будешь знать! Ты бы хоть послушала какие речи Серафим говорит правильные прежде, чем носом крутить, мужчина-то какой спокойный, рассудительный! Вилами тебя спущу в следующий раз с этой шушелы! Выходи за него и точка! Никто другой больше не сватается, а в старых девах я тебе сидеть не позволю! Ты думаешь вечная я? Нет, не вечная! Мне тех двоих детей поднимать ещё, и ты тут, кобыла здоровая, на шее болтаешься. Думаешь, легко мне, вдове? Пожалей мать — уходи на свои хлеба!

 

— Не пойду! Не люблю я его! — ревела Ольга.

 

— Полюбишь в процессе, — непреклонно заявила мать. — Тебе какая любовь нужна? Как в книгах и кино? Так то сказки всё. Настоящая любовь другая. Поживёшь век с мужем — поймёшь.

 

И на третий раз пришёл Серафим. Костыли вперёд переставил — шаг сделал, ещё переставил — ещё шаг. Тяжело ему передвигаться, видела Ольга с высоты сеновала, как напрягается его лицо в попытках скрыть боль. Мать вышла встречать его, как дорогого гостя… Взглянула сурово на крышу сарая… и пошла к лестнице. Поднялась. Как и обещала, вилы на Ольгу наставила.

 

— Выходи, — сказала она не терпящим возражений голосом.

 

И Ольга вышла. Расписались они по-тихому и забрал её муж в свой дом.

 

Дом у Серафима был большим, но и людей проживало в нём много: мать, брат и три младшие сестры. Чужой дом — чужие порядки. Каждый день к Ольге претензии от свекрови:

 

— Не так готовишь, не так чистишь, моешь не так, метешь неправильно!

 

Должна была Ольга делать всё за двоих: за себя и за мужа, раз он без ноги и ничего не может. Вся работа и дом упали на неё, слова поперёк нельзя молвить — затыкают со всех сторон.

 

— Хватит, мама! — заступился за молодую жену Серафим, твёрдо повысив голос.

 

Сидел он, как обычно, на крыльце, думы думал. Повернулся корпусом в сторону входной двери и говорил так, чтобы все услышали:

 

— Я понимаю, что ты устала от всего, и здоровье у тебя плохое. Хочешь ты, чтобы Оля всё умела, как ты, заменой стала тебе. Только ты по-доброму проси, а не требуй, она тебе не прислужница или рабыня. Накинулись на человека… Пусть делает всё, как умеет и по силам, нечего мою жену загонять. А то и на работу она ходит, и здесь света белого не видит. Выходи ко мне, Оля, посидим с тобой на вечерней неге, птиц послушаем, так славно поют.

 

Не глядя на свекровь, Оля вышла и села рядом. Серафим взял её руку, Оля одёрнулась сперва, а потом подалась — привыкать-то надо.

 

— Слышишь как тоненько взяла? Это малиновка. А с другой стороны, из елей, дрозд подпевает.

 

— А с перерывами кто поёт в саду? и резко замолкает.

 

— Это зяблик.

 

— Как же ты различаешь? Серафим улыбнулся, и в этой улыбке было столько терпения и света, что Ольга вдруг почувствовала себя глупо — будто она всё это время держала в руках драгоценный камень, но упорно считала его булыжником.

 

— Я много времени сижу, — ответил он. — Слушаю, запоминаю. Птицы, оказывается, как люди: каждая со своим характером, своим голосом. Вот малиновка поёт чисто, как девчонка весёлая. А дрозд — он как бы размышляет. А зяблик… он будто торопится, будто у него дело важное.

 

Ольга не ответила. Смотрела на вечернее небо, где розовый закат растворялся в лёгкой дымке, и впервые за много дней чувствовала, как изнутри отпускает что-то тугое, болезненное. Не любовь ещё — нет. Но точно не ненависть.

 

— Я понимаю, что ты не мечтала обо мне, Оля, — тихо сказал Серафим, не глядя на неё. — И не виню. Сам когда-то представлял себе жену другую: с косой, чтобы пела, смеялась, бегала… А теперь вот не бегаю я. Но сердце моё — живое. И тебя оно уже полюбило. Только не прошу ничего. Терпение у меня есть, а время — покажет.

 

Слёзы вдруг подступили к Ольге. Горькие, тёплые. Она не знала — от жалости ли, от вины, или от чего-то ещё, ещё неведомого. Осторожно она положила голову ему на плечо, почувствовав, как он чуть дрогнул, но не пошевелился, будто боялся спугнуть этот редкий миг.

 

В доме стихли разговоры. Даже свекровь, стоя за занавеской, молча смотрела на них, и впервые с того дня, как привели невестку, ничего не сказала.

 

А в небе запел жаворонок — высоко и прозрачно. И в этом пении было что-то обнадеживающее. Что-то настоящее. Прошло лето.

 

Осень пришла тихо — с первыми пожухлыми листьями и прохладой, от которой по утрам щиплет щёки. Ольга уже не вздрагивала от тяжёлых шагов мужа по крыльцу. Не пряталась на сеновале. Не считала дни. Она просто жила — без великой любви, без трепета, но и без боли.

 

Серафим держал слово. Не торопил, не просил, не требовал. Он просто был рядом — тихо, надёжно. У него были тёплые руки и острый ум, лёгкая грусть во взгляде и невероятное терпение. Он слушал. Он ждал.

 

А Ольга, словно ледяная корка на реке, медленно таяла. Училась смеяться рядом с ним. Училась замечать мелочи — как он, наклонившись, водит пальцем по растрескавшейся коре старой яблони. Как складывает платки ровно в стопку, чтобы матери было легче. Как щёлкает языком, разговаривая с курицей, будто с человеком.

 

Однажды вечером, вернувшись с полей, она застала мужа на крыльце, где тот чинил старый самовар. С трудом, с пыхтением, но упорно. Рядом стояли две чашки, и уже шёл пар из носика. Ольга села рядом.

 

— Ты, вроде бы, не любишь чай, — сказала она.

 

— А вдруг ты — полюбила? — ответил он, не глядя, с той же мягкой улыбкой.

 

Она взяла чашку. Сделала глоток. Не чай — просто вода с дымком. Но вкусно. Потому что вдвоём. Потому что из заботы.

 

Поздней осенью Серафим слёг. Старая рана дала о себе знать. Ольга ухаживала молча, не суетясь. Как мать за ребёнком. Перекипячивала воду, варила бульоны, меняла повязки. А когда ночью он бредил и звал мать, — гладила по лбу и шептала: «Я здесь. Тише».

 

Однажды утром он проснулся, посмотрел на неё ясным взглядом и прошептал:

 

— Ты стала моей.

 

И она кивнула.

 

Весной родилась любовь. Тихая, как первое дуновение ветра после долгой зимы. Без громких слов, без цветных лент. Она просто появилась — в её заботе, в его благодарности, в их молчаливом союзе, где каждый был опорой другому.

 

А через год родился мальчик. Мать Серафима впервые обняла Ольгу по-настоящему. Сестры запрыгали от радости. Сам Серафим плакал. И всё это было — не по принуждению, не по воле. А по сердцу.

 

И в том, как Ольга подносила младенца к груди, как смотрела на мужа — уже не было страха, ни обиды. Только нежность. Теплая, как весеннее солнце. Твердая, как земля после дождя.

 

— Видишь, — шепнул он однажды, когда они снова сидели на крыльце, — зяблик опять поёт.

 

— А ты всё разл

ичаешь?

 

— Тебя среди всех — сразу бы узнал.

 

Ольга улыбнулась.

 

И в этой улыбке больше не было боли. Только свет. Настоящий.