Хорошо, что у тебя трёшка! Мои сразу заедут! – жених уже планировал семейное общежитие Лера обвела взглядом кухню, задержавшись на фотографии, прикреплённой магнитом к холодильнику. На снимке — её улыбка прошлым летом в отпуске, ещё без Давида. Утреннее солнце пробивалось сквозь жалюзи. Кухня была её гордостью. Небольшая, но продуманная до мелочей, с удобным рабочим пространством, где всё находилось именно там, где нужно. Такую планировку Лера продумывала месяцами.

 

Потягивая кофе из любимой кружки, женщина размышляла об изменениях, произошедших за последние семь месяцев. Тонкие морщинки в уголках глаз обозначились сильнее, когда Лера улыбнулась своим мыслям. Кто бы мог подумать, что в тридцать лет она встретит человека, который так стремительно ворвётся в её мир?

 

Знакомство с Давидом произошло в книжном магазине. Лера выбирала новинки для своей коллекции, когда заметила высокого мужчину, который держал в руках её любимого автора.

 

— Простите, но если вы впервые читаете Маккалоу, то лучше начать с «Поющих в терновнике», — произнесла Лера, не сдержав профессиональной деформации библиотекаря.

 

Давид обернулся, и его тёмные брови слегка приподнялись.

 

— А я думал, что начинать следует с «Тёмных уголков», — ответил мужчина с лёгкой усмешкой.

 

Это был первый признак того, что перед ней не случайный человек — он действительно разбирался в литературе. Разговор завязался сам собой, как будто они знали друг друга много лет. Давид работал архитектором, любил джаз, которого Лера совершенно не понимала, и имел привычку рассказывать истории о своих проектах так, словно это были приключенческие романы.

 

— Помнишь наше первое свидание? — Давид прервал размышления Леры, входя на кухню и аккуратно обнимая её за плечи.

 

Несмотря на утро, мужчина выглядел безупречно: отглаженная рубашка, уложенные волосы, приятный запах лосьона. Лере иногда казалось, что Давид просыпается уже при полном параде, хотя она-то точно знала, что это не так. — Помнишь наше первое свидание? — повторил Давид, опуская подбородок ей на плечо. — Тот ресторан на крыше и дождь, который начался прямо во время десерта.

 

Лера кивнула, улыбаясь воспоминанию. Тогда дождь действительно был внезапным — тёплый, летний, совсем не злой. Они не побежали внутрь, а наоборот, рассмеялись и остались сидеть под каплями, деля тарелку тирамису. В тот момент Лера впервые почувствовала: с ним ей будет не страшно.

 

Но сегодня в её груди поселилось странное напряжение. Слова Давида о “семейном общежитии”, произнесённые шутливо, но слишком буднично, не отпускали. Она знала, что у него есть младшие брат и сестра, которые жили с матерью в коммуналке, но он никогда не говорил, что собирается перевезти их сюда. К ней. В её пространство.

 

Лера медленно высвободилась из его объятий и аккуратно поставила кружку в раковину.

 

— Ты говорил… они заедут? — переспросила она, стараясь сохранить ровный тон.

 

Давид чуть нахмурился, будто не ожидал, что она зацепится за эту фразу.

 

— Да, Лер. Мама настояла. У Алины экзамены, а у Тимура вообще провал — он гуляет, школы избегает. Я не могу их бросить.

 

Он говорил искренне. И Лера это понимала. Но всё же внутри сжалось. Этот дом — её крепость, её выстраданное одиночество, которое, наконец, стало уютом. Она не была против семьи, но не так. Не внезапно. Не по чужому настоянию.

 

— Ты поговорил со мной, прежде чем принять решение? — её голос стал тише, почти шёпотом.

 

Давид отвернулся, поправляя манжет рубашки, и пожал плечами.

 

— Я думал, ты поймёшь… Лер, это временно. Просто поможем им немного. Мы же — семья теперь.

 

Семья. Это слово упало тяжёлым грузом в её грудь. Она смотрела на фотографию на холодильнике — там была она, счастливая, одна. А теперь — они. Много их. Шум, ссоры, чужая боль, чужие мечты. И её тишина, которую унесёт этот порыв.

 

— Мне нужно подумать, — наконец произнесла Лера. — О нас. О доме. И о том, кто я в этом новом “мы”.

 

Давид молчал. А в окно медленно пробивалось утреннее солнце — такое же, как тогда, в их первое свидание. Только теперь оно освещало женщину, которая впервые за долгое время поняла: любовь — это не только встреча, но и умение оставаться рядом, не стирая другого.

 

Прошла неделя.

 

Давид ночевал у матери — «пока всё не устроится», как он объяснил. Лера осталась в квартире одна, но на этот раз тишина звучала иначе. Не как покой, а как вопрос. Вечерами она листала старые книги, те, с которых начиналась её коллекция. На полке — тот самый роман Маккалоу. С него началось их знакомство. С него — и тревожная история любви, которая теперь требовала развилки.

 

На выходных Давид зашёл. Принёс булочки с корицей — знал, что Лера любит, — и устало улыбнулся. В нём было что-то новое: растерянность. Он будто впервые понял, что её «мне нужно подумать» — не фигура речи.

 

— Я поговорил с мамой, — начал он. — Сказал, что это невозможно. Не так.

 

Лера молчала. Он продолжил:

 

— Я виноват. Торопился, не спросил, не посоветовался. Ты для меня… не место. Не удобная женщина с трёшкой. Ты — человек, с которым я хотел бы строить что-то. Вместе.

 

Она посмотрела на него — долго, внимательно. В этих словах не было пафоса. Не было мольбы. Только правда.

 

— Давид, — произнесла она, — я не против помогать. Но помогать — это когда обе стороны согласны. Я слишком долго шла к себе, чтобы потерять себя снова. Мне важно сохранить то, что я есть.

 

Он кивнул. В его глазах отразилось понимание. И боль. Но не разрушительная — скорее взрослая, принимающая. Он подошёл, не касаясь, и тихо спросил:

 

— Мы справимся?

 

Лера встала, подошла к окну и посмотрела вниз — там, где внизу шумел двор, играли дети, и чья-то собака лаяла на голубей. Солнце заливало её кухню золотым светом.

 

— Я думаю… да. Но не если кто-то заезжает «сразу». А если мы сами выбираем, как жить. Вдвоём.

 

Он подошёл ближе. Они стояли молча, не прикасаясь. В этом молчании было больше, чем в сотне признаний. Оно было — их новым началом.

 

 

Когда вечером Лера снова поставила кофе, она прикрепила к холодильнику ещё одну фотографию. Давид смеётся, держит в руках книжку, а рядом — она, с чуть прищуренными глазами. Уже не одна.

 

Кухня осталась её гордостью.

 

Теперь — их общей.