— Эй, соска! Иди к нам, мы знаем, ты девочка покладистая… Порадуй и нас! — зазывали Кильку проходившие мимо парни.

 

— Не обращай внимания, — шептала я напуганной подруге, — просто пройдём мимо, не смотри на них…

 

Лиза шла со мной под руку, опустив глаза. Её лицо выражало смесь страха и стыда.

 

Килькой её прозвали позже, а впервые увидели мы её, когда нам было лет по шесть. До того её звали Лизой. Она была приёмной, но тогда мы ещё не понимали, откуда берутся дети, и решили, что баба Катя нашла её в капусте — уже почти взрослую.

 

— Девочки, знакомьтесь, это моя дочь Лиза, — немного волнуясь, представила она нам новую соседку баба Катя.

 

Ну ладно, раз она твоя дочь — значит так и есть…

 

— Поиграешь с нами в догонялки? — предложила я ей.

 

— Я потом… может быть… пока просто постою, — растерялась Лиза.

 

— Ну что же ты, Лизонька, — мягко сказала баба Катя и протянула к девочке руки, — они добрые, подружись с ними.

 

Но Лиза резко отшатнулась, испуганно, будто от нас всех. Она отошла к турникам и обхватила руками железную трубу, словно прикрываясь от чужих взглядов.

 

— Не привыкла ещё, — вздохнула баба Катя, обращаясь к моей маме. — Боится людей.

 

— Ничего удивительного, после всего пережитого, — ответила мама. — Кто там мог окружить ребёнка любовью в детском доме?

 

— Да там-то она полгода только и прожила — забрали у матери-алкоголички, — уточнила баба Катя. — Развита слабо… Вот давеча спрашиваю: «Какого цвета апельсин?» — показываю на него. А она: «Не знаю, наверное, красный». Вот тебе и задание на вырост. А в сентябре уже в школу, в августе как раз семь стукнет.

 

— Тогда в один класс с моей Стешей попадут, — сказала мама. — Не переживай, адаптируется. Всему своё время. Я рада, Кать, что ты решилась. Прости за личный вопрос… а сколько тебе сейчас лет?

 

— Сорок девять.

 

— А… ну это нормально. Успеешь воспитать.

 

Я как раз пробегала мимо и услышала этот разговор. Мне запомнилось, что бабе Кате сорок девять. Выглядела она старше своих лет, особенно рядом с моей сорокалетней мамой, красивой и юной. Для нас, шестилетних, она была настоящей бабушкой, поэтому я и дальше буду называть её так.

 

Баба Катя расчувствовалась и рассказала больше:

 

— Конечно, хотелось бы родного ребёнка, не стану скрывать. Беременность была дважды, и оба раза — близнецы. У меня ведь сестра-близнец, генетика. Но оба раза на позднем сроке дети погибли — один за другим, как по одному шаблону. После второй беременности матка не выдержала, врачи сказали, что больше шансов нет ни забеременеть, ни тем более выносить. Целых восемь лет я пыталась смириться, но инстинкт победил — очень хотела стать матерью. Убедила мужа усыновить девочку.

 

— Молодец, правильно сделала. Даешь ребёнку шанс на нормальную жизнь. Только надейся, что генетика не подведёт. В подростковом возрасте могут проявиться какие-то наклонности, понимаешь, о чём я…毕竟 родители-то алкоголики.

 

Баба Катя верила в лучшее:

 

— Думаю, что всё решает воспитание и пример, который мы подадим. У нас дома алкоголь только по праздникам, да и то больше для вида. Я на неё смотрю и думаю: вот будет мне утешение в старости. Дочка будет, кто водички подаст, кто и в гости зайдёт. Главное — семья у неё будет своя, и внуков я ещё, может, дождусь.

 

— Это всё время покажет, — вздохнула мама. — Ой, смотри-ка, Лиза твоя потихоньку осваивается, вон как побежала!

 

Одна из девчонок «запятнала» её. Все начали подтанцовывать вокруг, подначивать, вовлекать в игру. И вот она — Лиза — поверила в нашу доброту…. ..П𝙥𝙤д𝙤лж𝙚𝙃и𝙚 𝙗 𝙠𝙤𝙈𝙈𝙚𝙃т𝙖𝙭 п𝙤д 𝙠𝙖𝙥ти𝙃𝙠𝙤и…Она засмеялась. Впервые. Смех был тихим, будто боялся быть услышанным, но он был. И в том смехе — робость, благодарность, долгожданное облегчение. Мы все остановились, будто по команде, удивлённые и счастливы.

 

— Ты смеёшься! — воскликнула я, подбегая к ней. — Это здорово!

 

— А что, я умею… — пожала плечами Лиза и тут же потупилась, словно испугалась, что позволила себе лишнего.

 

С тех пор всё и началось. Мы стали дружить. Сперва она приходила просто сидеть рядом. Потом — держала мяч. А через месяц уже сама бросала его, бегала, обнималась. Она всё ещё вздрагивала от резких звуков, всё ещё не смотрела взрослым в глаза, но с нами была — своей.

 

И баба Катя светилась от счастья. Она ни на шаг не отходила от Лизы, рассказывала ей сказки, учила печь пироги, вязала вместе с ней носки на зиму — такие огромные, что Лиза называла их «лодками». А ещё они вместе поливали цветы во дворе. Цветы Лиза обожала.

 

А однажды осенью она принесла в школу засохший одуванчик, обернула его в салфетку и протянула мне.

 

— Это тебе. Он… почти не развалился. Я его берегла.

 

Мне тогда было семь. Я не знала, как отвечают на такие подарки. Просто взяла и сказала:

 

— Спасибо. Я буду его хранить.

 

Я хранила. До сих пор.

 

Но время шло. Подтрунивания ребят становились грубее. Слухи — противнее. Лиза росла — высокая, худая, тихая. Неизбежно пришли обзывательства. “Килька”, “приёмка”, “психованная”. И я не всегда знала, как её защитить. Иногда тоже молчала. Иногда боялась. И за это мне до сих пор стыдно.

 

Но той осенью, когда ей было пятнадцать, и мы шли с ней по двору, а парни кричали ей вслед пошлости, я впервые почувствовала, как сильно её люблю. Не просто как подругу. Как сестру.

 

— Не смотри на них, Лиз… Ты настоящая. Ты — хорошая. Самая хорошая.

 

Она кивнула. Улыбнулась, но в глазах стояли слёзы.

 

— Я знаю. Потому что ты в это веришь. А пока ты веришь — я тоже смогу.

 

И мы пошли дальше. Мимо пошлостей, мимо страха, мимо боли. Две девочки, сжавшиеся в одно целое, которое не сломать.

 

…Прошло много лет.

Мы закончили школу, разлетелись по разным вузам, городам, судьбам. Связь не теряли — письма, звонки, потом соцсети. Но, как это бывает, жизнь стала разделять. Всё реже — встречи. Всё чаще — воспоминания.

 

Я вышла замуж, родила дочку. Она очень любит сказки. И однажды, когда она спросила, можно ли вырастить одуванчик зимой, я пошла в спальню, открыла старую коробку, достала засушенный цветок в салфетке и сказала:

 

— Этот одуванчик подарила мне одна девочка. Она берегла его, как самое хрупкое чудо. И знаешь что? Он до сих пор жив. Просто спит.

 

Дочка смотрела на меня широко распахнутыми глазами.

 

— А как её звали?

 

— Лиза. Но мы называли её Килька… не из зла. Просто глупо, по-детски. Она была особенной. Очень хрупкой, но сильной.

 

Вечером я написала Лизе. Просто: «Ты помнишь одуванчик?»

Она ответила почти сразу: «Я думала, он не доживёт. А он остался… как и ты.»

 

Через месяц она приехала.

Мы обнялись — взрослые женщины, с морщинками в уголках глаз, с седыми прядями, но с теми же сердцами, что и тогда.

 

— Хочешь, покажу тебе кое-что? — спросила я.

 

Мы вышли на задний двор. Там, где когда-то играли.

Я посадила одуванчики. Много. Они цвели — маленькие солнца среди зелёной травы.

 

Лиза присела на корточки, погладила один стебель.

 

— А ведь он правда выжил… — прошептала она. — Знаешь, я всю жизнь боялась стать никем. Что всё, что во мне — это боль, чужая кровь, и больше ничего.

 

— Но ты стала. Ты — мой человек. И всегда была.

 

Она посмотрела на меня и вдруг обняла — крепко-крепко. Как обнимают самых близких.

 

— А я ведь тоже кое-что сохранила, — сказала она, отпуская. — Твою записку. Ту самую, когда мне было плохо. Помнишь?

“Ты настоящая. Самая хорошая.”

 

Я кивнула. В горле стоял ком.

Мы обе молчали, слушая ветер в одуванчиках. И в этот момент я поняла:

мы не просто выжили.

Мы выстояли.

И стали друг для друга тем самым — семьёй, что выбираешь сердцем.