— Это мой выходной! И если я хочу спать весь день, то я буду спать весь день! И вы, дорогая свекровь, не имеете права мне в этом возражать

 

— Марина, открывай! Я знаю, что ты дома!

 

Настойчивый звонок в дверь вырвал Марину из блаженного забытья. Она с трудом разлепила веки и посмотрела на часы: 10:12. Всего четыре часа сна после суточного дежурства в отделении интенсивной терапии. Четыре жалких часа, когда ей нужно было хотя бы восемь, чтобы просто начать чувствовать себя человеком.

 

Звонок повторился, еще более требовательный и длинный.

 

— Марина! Не притворяйся, что не слышишь!

 

Этот голос Марина узнала бы из тысячи. Свекровь. Альбина Васильевна собственной персоной. И судя по настойчивости, она не собиралась уходить.

 

Марина со стоном поднялась с кровати. Тело болело от усталости, в висках стучало. Последний пациент поступил за час до конца смены — инфаркт, пришлось провести реанимационные мероприятия, и домой она вернулась только в шесть утра вместо положенных пяти.

 

— Иду, — хрипло отозвалась она, натягивая халат.

 

— Наконец-то! — воскликнула свекровь, оглядывая невестку с ног до головы. — Ты что, еще спишь? Уже десятый час!

 

— Доброе утро, Альбина Васильевна, — Марина попыталась улыбнуться. — Я только с дежурства. Легла в шесть утра.

 

— А, так ты ночью работала, — свекровь кивнула, проходя в квартиру без приглашения. — Ну, тогда понятно. Но ничего, сейчас быстренько соберешься, и поедем. На улице такая погода отличная! Грех дома сидеть.

 

Марина недоуменно смотрела на свекровь, пытаясь понять, о чем она говорит….— Куда «поедем»? — Марина моргнула, будто не расслышав.

 

— Как куда? На кладбище, конечно. Сегодня же годовщина смерти папы Артёма! — Альбина Васильевна произнесла это с тем самым укором, который пробуждает в человеке чувство вины, даже если он ничего не забыл.

 

Марина внутренне сжалась. Конечно, она помнила. Просто в круговороте смен, больных, капельниц и смертей, память не работала, как прежде. Но всё равно — как же она могла?

 

— Прости, Альбина Васильевна… я совсем измоталась, правда. Мне нужно хотя бы немного поспать. Давай я поеду позже, сама.

 

— Позже? — переспросила свекровь, сдвигая брови. — Чтобы опять не приехать? Как на день рождения мужа? Или как в тот раз, когда ты «заснула» и даже не перезвонила?

 

Марина закусила губу. Объяснять Альбине Васильевне, что после ночных смен она буквально падала с ног, было бессмысленно. Та жила в своей реальности, где усталость — это признак слабости, а долг перед семьей — выше всего, включая здоровье.

 

— Я действительно устала, — тихо повторила Марина. — И даже если ты на меня злишься, я не могу сесть за руль в таком состоянии. Это будет опасно.

 

Свекровь подошла ближе. Ее взгляд стал мягче, но голос остался напряженным:

 

— Марина, я понимаю, тебе тяжело. Но ты — жена моего сына. И он бы хотел, чтобы ты сегодня была рядом. Не со мной. С ним. На его могиле.

 

Эти слова ударили в самое сердце. Марина опустила глаза. В груди зашевелилась боль, не от усталости — от вины, утраты, и той тоски, которую она тщательно прятала глубоко внутри.

 

— Я соберусь, — прошептала она, сжав пальцы в кулак. — Дай мне пятнадцать минут.

 

Альбина Васильевна кивнула, но, к удивлению Марины, не пошла на кухню, как обычно. Осталась в прихожей, будто боялась, что невестка снова ускользнёт в спальню.

 

Когда Марина закрыла за собой дверь ванной, она прислонилась лбом к холодной плитке.

 

— Я так больше не могу… — прошептала она себе в отражение, а потом включила холодную воду и начала умываться.

 

Потому что даже если ты больше не можешь — иногда нужно просто встать и идти. Особенно когда тебя ждёт тот, кого уже нет.Марина оделась на автомате. Чёрное простое платье, волосы собрала в тугой пучок. Она не стала краситься — ни сил, ни смысла. В прихожей свекровь уже стояла с сумкой — цветы, свечи, бутылка воды и аккуратно сложенное полотенце.

 

— Готова? — спросила она тихо.

 

Марина кивнула.

 

В машине было молча. Альбина Васильевна не включала радио, не делала замечаний по поводу прически или осанки, как раньше. Она просто смотрела в окно. И только раз, уже на выезде из города, прошептала:

 

— Ты тогда была рядом. В больнице. До самого конца.

 

Марина крепче сжала руль. Глаза заслезились. Да, она была рядом, но этого не хватило. Он ушёл слишком рано. Слишком резко. И она всё ещё винила себя — за то, что не увидела, не настояла, не спасла.

 

 

—

 

На кладбище было тихо. Тень берёзы падала на мраморную плиту. Фото Артёма, её мужа, всё такое же — с немного застенчивой улыбкой, в рубашке, которую она выбрала ему сама за месяц до той аварии.

 

Альбина Васильевна аккуратно протёрла плиту, разложила цветы. Потом присела на скамейку.

 

— Марина, скажи ему что-нибудь, — тихо попросила она.

 

Марина встала перед могилой. Горло перехватило.

 

— Привет, — начала она, почти шепотом. — Я… прости. Я всё время работаю, всё бегу куда-то. Иногда мне кажется, что если остановлюсь — всё рухнет. Но я скучаю. Очень.

 

Она присела на корточки, провела пальцами по имени на плите.

 

— Ты бы был горд. Я теперь старшая в смене. Все зовут меня «железная Марина». Только я не железная, Тём… Я устала. Я так устала без тебя.

 

Слёзы текли по щекам. И впервые за долгое время — не внутри, а вслух — Марина признала, как ей больно.

 

Альбина Васильевна подошла, положила руку ей на плечо.

 

— Он и правда был бы горд, — сказала она. — И я… я тоже горжусь тобой.

 

Марина посмотрела на свекровь. Впервые за годы их холодного, формального общения — в этих словах не было упрёка. Только искренность. Тёплая, почти родная.

 

 

—

 

Когда они ехали обратно, Марина вдруг сказала:

 

— Я хочу взять отпуск. Хотя бы на неделю. Просто побыть дома. Научиться дышать снова.

 

Альбина Васильевна кивнула.

 

— А я тебе борща сварю. Настоящего. С чесночными пампушками.

 

Они обе улыбнулись.

 

Потому что, может быть, горе не уходит. Но с ним можно научиться жить. И даже — иногда — позволить себе отдохнуть. Не потому что ты слаб. А потому что живой.

 

Вечером того же дня Марина долго сидела на балконе. Горячая кружка чая согревала руки, а вечерний ветер остужал уставшее лицо. Впервые за долгое время ей не нужно было бежать, проверять капельницы или отвечать на экстренный вызов. Она просто сидела. И думала.

 

Тёмное небо расчерчивали огоньки редких самолётов. Где-то в соседнем доме играло пианино — тихо, неуверенно, как будто и там кто-то тоже учился заново жить.

 

Марина вспоминала, как Артём смеялся, как злился, когда не мог найти свои носки, как обнимал её ночью, когда думал, что она спит. Она не плакала — слёзы закончились утром. Теперь было просто тихо. Болело — но уже не с острым криком внутри, а как старая, заживающая рана.

 

В комнате зазвонил телефон. Сначала она не хотела подниматься — сил почти не осталось. Но когда увидела имя на экране, сердце сделало странный скачок.

 

«Мама».

 

— Да, мам… — устало ответила она.

 

— Мариночка, доченька, ты в порядке? Я сегодня тебе снилась. Ты плакала во сне…

 

Марина закрыла глаза. Её мама всегда чувствовала, когда с ней что-то не так.

 

— Всё хорошо, — ответила она. — Просто… был трудный день. Но я взяла отпуск. На неделю. Представляешь?

 

— Наконец-то! — с облегчением в голосе воскликнула мать. — Приезжай к нам. У нас цветёт сирень. Ты всегда её любила.

 

Марина улыбнулась. Да, сирень. Она пахла весной. Детством. Надеждой.

 

— Я подумаю, — ответила она. — Спасибо, мам.

 

После звонка Марина долго смотрела на свою отражённую в стекле фигуру. Лицо было усталым, но каким-то другим. Спокойным.

 

 

—

 

На следующий день Альбина Васильевна действительно принесла борщ. А заодно — журнал по вязанию, «на случай, если Марине станет скучно без больницы». Они пили чай, смеялись, вспоминали Артёма. И в этом было больше жизни, чем в любой суетной смене.

 

В конце недели Марина всё-таки собрала чемодан и поехала к родителям. Сидела под сиренью, дышала, читала книги, смотрела, как отец чинит старый забор. Она чувствовала, как тело и душа постепенно отпускают напряжение.

 

 

—

 

Когда она вернулась в город и снова вошла в стены больницы, всё выглядело так же. Те же стены, те же лица, те же тревожные сигналы. Но она уже была другой. С тёплой ниточкой внутри — воспоминанием о том, что можно жить не только дежурствами и болью. Что можно любить, горевать, и при этом — оставаться живой.

 

Коллега по смене удивился:

 

— Что, правда отдохнула? Словно другой человек стал.

 

Марина только кивнула и надела халат.

 

— Просто научилась немного дышать, — сказала она с лёгкой

улыбкой. — А теперь — работать.

 

И она пошла. Не железная Марина. А просто — Марина. Человек, у которого болело сердце. Но которое всё ещё билось.