” Я была захвачена в сладкий плен”🙄🙄🙄 Тоненькая девушка, почти ребенок, стояла перед алтарем рядом с мужчиной много старше себя. Они притягивали взгляды, они вызывали шепотки за спиной. Но Лила твердо и решительно ответила «да» на вопрос священника, а потом застенчиво улыбнулась мужу. 26 апреля 1942 года в Кафедральном соборе Шанхая, на улице Поля-Анри, Лидия Циргвава выходила замуж за Александра Вертинского. На ней было белое платье, в волосах – изящный цветочный венок, и белая фата спускалась до самой талии. Но главное, она чувствовала себя абсолютно счастливой. Лила не могла помнить «прежней жизни»: она родилась в семье эмигрантов в Харбине, в 1923-м. Тогда многие бывшие подданные империи еще надеялись на возвращение домой. Мало кто считал этот китайский город своим постоянным пристанищем. Но бежали годы… Эмигранты начали разъезжаться, кто куда: одни перебирались в Париж, где уже осели знакомые и родственники, другие старались забраться еще дальше, были и такие, кто возвращался в СССР. Там же, в Харбине, Владимир Циргвава, отец Лилы (так девочку называли дома), получил советское гражданство. Он работал на Китайско-Восточной железной дороге, что впоследствии позволило уверенно говорить: Лила – не эмигрантка! Она дочь советского человека, волею судеб оказавшаяся в Китае… Впрочем, и Харбин оказался ненадежным домом. В 1932-м его заняли японцы, и Циргвава перебрались в Шанхай. После этого отец Лилы очень быстро скончался. Девочку определили в частную английскую школу, где учили сразу четыре языка. Классиков английской литературы и обожаемую Агату Кристи после этого Лила читала только на языке оригинала. Впрочем, из школы ее попросили забрать: однажды Лила оборвала шипы на терновом венце со статуи Иисуса Христа. Монахини сочли это варварством, хотя юная грузинка умоляла: она просто хотела помочь! Ей сказали, что если убрать шипы, то Иисус будет страдать меньше… …И всё же даже тогда, в позорный момент изгнания, Лила осталась Лилой — светлой, искренней, неудобной для мира и непостижимой в своей наивной доброте.

Прошли годы. Шанхай шумел, жил, рушился и возрождался. Лила тоже взрослела. Иногда — слишком быстро. Иногда — слишком больно.

С Александром Вертинским она познакомилась на одном из музыкальных вечеров, где он выступал. Он был как мираж — седой, в костюме с тонкой белой гвоздикой, с лицом, в котором всегда жила грусть. Он спел что-то такое, что остановило в Лиле всё: дыхание, мысли, сердце. Словно песня напомнила ей, кто она, и что она чувствует.

А он заметил её взгляд. Задержался. Улыбнулся. Склонил голову чуть-чуть набок, как будто узнал её давно.

Она смеялась его шуткам, слушала его истории, не отводя глаз. Он называл её «моя Лила из абрикосовой тени». Она смущалась, но внутри неё росла уверенность: это не увлечение, не восторг. Это — судьба.

Мир шептал: она слишком молода, он — артист, вдовец, в изгнании, с прошлым, полным тумана. Но в этот день, 26 апреля 1942 года, в кафедральном соборе Шанхая, она смотрела на него и знала — ни одна из тех сплетен не сравнится с тем, что она чувствует, стоя рядом с ним.

Он поднял её фату, бережно, как будто трогал крылья. Его пальцы задержались на её щеке. И она прошептала: — Я была захвачена в сладкий плен… и не хочу быть спасённой.

Потом была весна — редкая, тёплая, нежная. Они гуляли по набережной, пили кофе в кафе с полусломанными стульями, писали друг другу письма, хотя жили под одной крышей. Письма, в которых было больше нежности, чем в самых страстных признаниях. Он называл её своим вторым дыханием. А она — своим покоем.

Но впереди была война. Впереди было многое, что ещё испытает их любовь. И всё же именно в этот день, под сводами храма, среди лепестков цветов и звуков органа, родилось то, что ни время, ни беды, ни страх не смогли уничтожить.

Любовь, захватившая её в сладкий плен, оказалась её свободой.

…Война пришла, как тень, крадучись, без предупреждения. Шанхай был уже не тот — тревожный, напряжённый, с затаённым страхом в глазах прохожих. Александр всё реже выходил на сцену, всё чаще молчал у окна, подолгу глядя в никуда. Лила чувствовала: в нём борются прошлое и настоящее, страх и любовь, воспоминания и нежность.

Она пела ему по утрам — тихо, почти шёпотом. Он говорил, что её голос исцеляет его. Она гладила его ладони, на которых остались следы прожитых лет, и говорила:

— Мы с тобой переживём всё. Только держи меня за руку.

В 1943-м у них родилась дочь. Александра назвали Анастасией — «воскресение». И когда Лила держала на руках крошечное тёплое тельце, она вдруг поняла: даже если всё исчезнет, даже если весь мир обратится в прах — это счастье, это «сейчас» уже никогда не отнять.

Жизнь была трудной. Но Лила никогда не жаловалась. Она продавала рисунки, шила на заказ, преподавала французский детям в эмигрантских семьях. Александр тоже работал — скромно, часто бесплатно, для тех, кто помнил его песни и приходил к нему за каплей надежды.

А потом пришло известие: можно вернуться в Советский Союз. Лила колебалась. Внутри боролись две Лилы: та, что выросла в изгнании, и та, что чувствовала себя дочерью великой страны, которой так не хватало отца.

Они вернулись в 1947 году. Их встретили прохладно, настороженно. Александр больше не выступал так часто, как прежде. Но в их новой московской квартире по вечерам всё так же звучала музыка. Лила иногда рисовала, иногда пекла пироги, иногда просто сидела у окна, держа мужа за руку.

Он постарел быстро. Но даже когда стал совсем слаб, он всё ещё называл её «моя Лила из абрикосовой тени».

Он ушёл тихо — в один из мартовских вечеров. В комнате пахло ванилью и весной. Лила долго сидела рядом с ним, не плача. Она держала его руку — ту самую, что держала её в кафедральном соборе Шанхая.

— Я всё ещё в этом сладком плену, — прошептала она. — Только теперь — без тебя.

Она прожила ещё долгую жизнь. Увидела, как выросла их дочь, как зацвели деревья, как снова и снова пробуждается весна. Но в каждом лепестке, в каждом аккорде старой пластинки, в каждом дожде — она слышала его голос.

И каждый раз, закрывая глаза, Лила возвращалась туда — в собор на улице Поля-Анри, к своему белому платью, к его глазам, полным грусти и любви.

Потому что её сладкий плен — не кончился. Он просто стал вечностью.