Я с детства знала, что меня усыновили. Отец рассказал мне об этом, когда мне было всего три года. Моя приёмная мама умерла через полгода после этого разговора, и я почти не сохранила о ней воспоминаний — только смутный образ её доброй, тёплой улыбки. После её смерти остались только мы с папой.

 

Но детство моё нельзя было назвать счастливым. Папа часто напоминал, что я ему не родная. Когда я ошибалась, грустила или просто была расстроена, он говорил: «Это, наверное, от твоих настоящих родителей», или «Ты вообще должна быть благодарна, что я тебя не вернул обратно».

 

Когда мне было шесть лет, он сказал соседям, что я приёмная. Сказал это так громко, будто специально хотел, чтобы услышали все. На следующий день в школе меня уже называли «девочка-сирота». Издёвки длились годами. А когда я приходила домой в слезах, он только пожимал плечами: «Дети есть дети». Он даже водил меня в приюты на мой день рождения, чтобы показать, насколько мне «повезло» в жизни.

 

И вот мне уже тридцать. Я прожила жизнь в убеждении, что была нежеланной, что меня бросили, что я — ошибка. Мой жених, Мэтт, был первым, кто предложил взглянуть на это по-другому. «Ты никогда не пыталась узнать, кто твои настоящие родители? Может, правда поможет тебе обрести покой», — сказал он.

 

Сначала я была против. Зачем? Что это изменит? Но потом всё же решилась. Несколько недель назад мы поехали в тот приют, откуда, как уверял отец, он меня забрал.

 

Сотрудница на ресепшене, просмотрев бумаги, сказала:

— Простите, но в наших архивах нет ни вашего имени, ни чего-то похожего.

 

Словно земля ушла из-под ног. Мы с Мэттом молча вышли, поражённые и растерянные.

 

Не сдерживаясь, мы сразу поехали к папе. Я влетела в дом и, даже не сняв обуви, выпалила:

— Мы были в приюте. Там никогда не слышали обо мне. Почему ты солгал?

 

Он словно окаменел. Долго молчал. А потом, тихо и устало, сказал:

— Я знал, что этот день когда-нибудь настанет…

 

Он тяжело опустился в кресло и закрыл лицо руками. В комнате повисла тишина, нарушаемая только тиканьем часов.

 

— Ты не из приюта… — начал он наконец. — Я… Я нашёл тебя у входа в супермаркет. Зимой. Ты была завернута в старое одеяло и плакала. У тебя была записка: «Её зовут Эмма. Пожалуйста, спасите её». Я не знал, что делать. Отнёс тебя домой. Хотел отдать в полицию, но… что-то удержало меня.

 

Он замолчал, и в этот момент я увидела не холодного мужчину, каким он всегда казался мне, а одинокого, уставшего человека, запутавшегося в своих ошибках.

 

— Почему ты не сказал правду? — прошептала я. — Почему делал мне так больно?

 

— Потому что боялся. Боялся, что ты уйдёшь, что узнаешь, что я никто тебе… Боялся, что ты увидишь во мне вора чужой жизни. И я думал, если ты будешь чувствовать себя обязанной, ты останешься.

 

Слёзы текли по моим щекам, но в душе было странное спокойствие. Впервые за всю жизнь я поняла, что не была брошенной — я была спасённой. Да, отец был далёк от идеала, он причинил мне боль, но он не прошёл мимо той крошки на морозе.

 

Позже, с помощью Мэтта, мы начали собственное расследование. По обрывкам записки, дате и району мы нашли одну женщину, которая, как оказалось, работала волонтёром в том супермаркете в ту зиму. И она помнила! Помнила, как молодая заплаканная девушка оставила что-то на крыльце и исчезла. Она успела только заметить номер машины…

 

Следующие месяцы были полны поисков, архивов, звонков. И однажды — чудо. Мы нашли её. Мою биологическую маму. Она не уехала за границу, как я думала, и не умерла. Она просто… была сломана, испугана, убеждена, что не может дать ребёнку ничего, кроме боли. Её объятия были самыми тёплыми из всех, что я знала.

 

Теперь в моей жизни две правды. Один отец, который дал мне крышу, пусть и больную любовь. И одна мама, которая отдала меня, чтобы я жила.

 

И, наконец, я — не девочка-сирота. Я — женщина с ис

торией. Сильной, горькой, но настоящей.

 

…Затем, медленно, он отступил вглубь коридора и опустился в старое кресло, словно всё то, что он скрывал столько лет, внезапно стало непосильной ношей.

 

— Я не мог тебе сказать, — начал он тихо, почти шёпотом. — Потому что тогда ты бы ушла. Ты бы ушла искать тех, кто тебя на самом деле бросил. А я… я боялся остаться один.

 

— Но зачем лгать? — мой голос дрожал. — Ты даже не удочерял меня, папа? Кто я тогда? Откуда я?

 

Он вздохнул и посмотрел на меня глазами, в которых впервые за много лет не было ни упрёка, ни раздражения — только боль.

 

— Ты не из приюта. Я нашёл тебя на автобусной остановке. Тебе было два года, и ты сидела одна, в грязном платьице, с пустым взглядом. Я не знаю, сколько ты там просидела. Никого рядом не было. Я отвёз тебя в полицию, но они сказали, что если в течение 30 дней никто не объявится — тебя отправят в детский дом. И тогда… я просто забрал тебя домой.

 

Моё дыхание сбилось. В голове звучал только один вопрос: меня просто оставили? Как мешок с мусором?

 

— Почему ты не сказал мне правду раньше? — прошептала я, с трудом сдерживая слёзы.

 

Он отвёл взгляд.

 

— Потому что я не знал, как быть отцом. Я был один. Твоя “приёмная мать” — она просто согласилась на время помочь. Но когда она умерла, я остался с тобой… и с чувством вины. Я не был добр. Я был жёстким. Потому что… я всё ещё злился на мир, а ты напоминала мне, насколько он несправедлив.

 

Я стояла в его старом доме, среди запаха табака и пыли, и вдруг поняла: всё моё детство было построено на страхе — его страхе быть одиноким, моём страхе быть нежеланной.

 

Мэтт обнял меня, и его рука сжала мою ладонь.

 

— Тебе нужно знать правду до конца, — сказал он спокойно. — Мы всё равно это выясним.

 

 

—

 

Мы подали запрос в архивы полиции. Через несколько недель пришёл ответ. Меня действительно нашли на автобусной остановке в районе, где тогда располагался частный женский центр. В тот же день в больнице неподалёку женщина умерла от обширного кровотечения после родов. Имя в документах — Марина Козлова. 22 года. Родственников у неё не было. Медкарта указывала: «родила девочку».

 

И я знала — это была моя мать.

 

Никто не пришёл за мной, потому что никто не знал, что я осталась.

 

 

—

 

Я стояла у её могилы с белыми лилиями в руках. Рядом Мэтт держал меня за плечи, не говоря ни слова. В первый раз за 30 лет я не чувствовала себя потерянной. Моя мать умерла, но не бросала. Она отдала жизнь за мою. И я — не ошибка. Я — не бремя.

 

А отец… он не идеален. Но, возможно, он сделал всё, что мог, как умел. Я не простила его полностью, но и ненавидеть больше не могла.

 

Перед уходом я сказала:

 

— Спасибо тебе, мама. Я н

ашла тебя. И я больше никогда не буду одна.

 

…Он замер.

— Я знал, что этот день наступит, — пробормотал он и медленно опустился на диван, словно его подкосили.

 

— Значит, я всё это время жила во лжи? — прошептала я, чувствуя, как горло сжимается от боли. — Расскажи мне всё. Сейчас же.

 

Он молчал, глядя в пол. Потом тяжело вздохнул и произнёс:

 

— Тебя подбросили к нашему дому. В ночь, когда бушевала гроза. Тебе было всего пару дней. Ты лежала в коробке, укутанная в одеяло… На нём была вышивка — маленький зайчик. Я искал твоих родителей. Полиция, приюты, объявления — никто не отозвался. Моя жена, твоя приёмная мать, умоляла меня оставить тебя… Она сама не могла иметь детей. Мы оформили документы через знакомого в мэрии. Всё было неофициально. Поэтому в приюте тебя не числится.

 

Он затих, потом тихо добавил:

 

— После её смерти я… сломался. Я винил тебя. Несправедливо. Но каждый день, когда я видел тебя, я вспоминал её, и… я не справлялся. Прости меня.

 

Я не знала, что сказать. В голове звенело. Слёзы катились по щекам.

 

— И всё же… почему ты говорил, что я тебе не родная? Почему водил меня в приюты на день рождения?

 

Он вскинул на меня глаза, полные слёз.

 

— Потому что я сам чувствовал себя сиротой. И хотел, чтобы ты не привязывалась ко мне… если вдруг я тоже исчезну.

 

Я села рядом и впервые за столько лет положила голову ему на плечо. Он замер, а потом обнял меня. Неловко, по-стариковски, но крепко. Мы просидели так долго. А потом он сказал:

 

— У меня всё это время хранилось то одеяльце… Хочешь посмотреть?

 

Я кивнула.

 

Он принёс его. Серое, старое, но на нём всё ещё был виден вышитый зайчик.

 

— На углу есть имя, — сказал он. — Но я никогда не мог его разобрать.

 

Я взяла ткань в руки. Там, в углу, нитками было вышито: «Аля».

 

Сердце дрогнуло. Это было моё имя. Настоящее имя. Я всегда думала, что папа его дал… А оказывается, оно было у меня с самого начала.

 

 

—

 

Спустя несколько месяцев, с помощью службы поиска, мы нашли женщину, которая в тот год работала в роддоме в соседнем городе. Она вспомнила, как юная девушка родила и тут же отказалась от ребёнка. Имени она не помнила. Но мы с Мэттом продолжаем искать.

 

Папа переехал к нам. Я вижу, как он старается — теперь он каждый день готовит обед, дарит мне книги, говорит, что любит. Поздно, но искренне.

 

Я не знаю, найду ли когда-нибудь своих биологических родителей. Но я точно знаю одно — я больше не девочка-сирота. Я — женщина с прошлым, с настоящим… и с

будущим.

 

И я — дочь. Несмотря ни на что.