Она думала, я без сознания. Ошиблась.

 

— Ну когда ты уже откинешься, старая? — прошипела она мне на ухо, не подозревая, что я всё слышу… и что маленький диктофон в моей руке всё пишет.

 

Её голос был полон нетерпения, почти злости, будто я мешала ей дышать. От неё пахло растворимым кофе и духами из супермаркета. Она стояла рядом, уверенная, что перед ней — безжизненное тело.

 

Но я не спала. Не спала уже много дней. Только лежала с закрытыми глазами под серым больничным одеялом, слушая каждое слово.

 

В руке, под простынёй, я сжимала тонкий корпус диктофона. Я включила его заранее, когда услышала шаги в коридоре. Инстинкт — мой старый, верный друг — шепнул, что именно сегодня они начнут действовать.

 

— Ну посмотри на неё, Игорь, — раздался голос. — Она как растение. Врач сам сказал — надежд нет. Зачем ждать? Мы что, обязаны за ней гнить?

 

Игорь… мой сын. Мой единственный ребёнок.

 

— Света… ну это же моя мать, — пробормотал он слабо.

— А я — твоя жена! — резко оборвала она. — Мы так и будем ютиться в этой халупе, пока она не сдохнет?

 

Слова били по сердцу, как ледяные капли на разгорячённую кожу. Больно. Унизительно. Но не ново. Просто теперь они произнесены вслух.

 

— Риэлтор говорит, что можно продать квартиру за хорошую сумму, — продолжала она, отойдя к окну. — Купим нормальное жильё, машину, поедем наконец отдыхать… Она уже всё. Её время прошло.

 

А моё?

 

Я слушала, как сын молчит. Это молчание резало сильнее любых проклятий. Потому что оно значило: он не остановит её. Не защитит. Не скажет: «Мама останется с нами». Он просто даст ей решать.

 

— Ну что ты молчишь? — её голос стал раздражённым. — Я всё сделаю, ты даже пальцем не пошевелишь. Просто… не мешай.

 

Игорь кивнул. Я это почувствовала, не видя. Я слишком хорошо знала его жесты.

 

А потом она подошла ко мне. Я ощутила её взгляд. Не жалость. Не беспокойство. Оценка. Она прикидывала, когда меня можно будет «списать».

 

Она не знала одного. За неделю до госпитализации я успела подготовиться. Самые ценные вещи были переданы нотариусу. Завещание переписано. И я выбрала тех, кто действительно заботится.

 

Я сделала вид, что ворочаюсь. Её дыхание участилось — она испугалась.

 

— Тише, — прошептала она. — Не надо просыпаться… спи себе…

 

Я усмехнулась про себя. Нет, Светочка, теперь — не я, теперь вы будете спать тревожно.

 

Потому что завтра адвокат получит запись. А в завещании — ни слова о тебе и твоём любящем муже.

 

А квартира? Останется приюту, где ухаживают за теми, кого предали родные.

 

Ты хотела избавиться от меня?

 

Ты только

что избавилась от всего, что могла получить.

 

Марина стояла у окна своей дачи. На столе — недопитый чай, за окном — вечерняя прохлада и тишина, такая глухая, будто даже птицы ушли, не желая разделять её разочарование.

 

Прошло уже три дня с того самого злополучного “праздника”. С тех пор никто из родни не позвонил, не извинился, не спросил: “Марина, ты как? Спасибо, что приютила нас…” Только тишина. А в душе — буря.

 

Она вновь вспомнила тот вечер. Как они приехали — брат с женой, двоюродная сестра, племянники… Весёлые, громкие, с пустыми руками и большими ожиданиями. Она суетилась, ставила на стол, приносила ещё и ещё. А потом — тот самый голос:

 

— Твоя дача, ты и угощай!

 

Словно ножом по сердцу. И смех за столом. А потом… их раздражение, когда она попыталась аккуратно заметить, что могла бы и помощь пригодиться. Говорили — “на гостей не жалуются”, “не зови, если не можешь накормить”. И ушли рано, оставив горы посуды и пустоту.

 

Теперь она была одна.

 

На четвёртый день в калитку постучали. Осторожно, нерешительно. Марина вздрогнула. Сердце сжалось — неужели кто-то пришёл? Она открыла. Перед ней стояла её двоюродная сестра, Наташа. Глаза опухшие, в руках — баночка малинового варенья и букет полевых цветов.

 

— Прости… Я не знала, как говорить. Но мне стыдно. Мы все вели себя ужасно. Я потом всю ночь не спала… Ты столько сделала, а мы… — голос её дрожал. — Мы думали, что это просто выезд на дачу. Весело, как раньше. А забыли, что ты не прислуга. Ты — наш человек, родной…

 

Марина молчала. Ком стоял в горле. Она впустила сестру. Долго молчали. Потом Наташа подошла и просто обняла её.

 

— Ты прости, если сможешь. И за других тоже. Мы — дураки. Только когда теряешь, понимаешь, что важно.

 

Тишина наполнилась теплом. А потом был чай. И разговор, долгий, как будто за всю жизнь.

 

Через неделю в ту же калитку постучали снова. Приехал брат. Потом племянники. С подарками, с продуктами, с извинениями. Каждый по-своему.

 

Марина не забыла. Но сердце — простило. Она вновь улыбалась, хотя в глазах было чуть больше печали, чем раньше. И чуть больше мудрости.

 

Теперь она знала: границы надо ставить. Но любовь — она не в угощениях, а в том, чтобы уметь признать ошибку и вернуться. Чтобы не быть всегда удобной — а быть собой. И только тогда к тебе придут не просто в гости,

а по-настоящему — с теплом.

 

Марина сидела на веранде, завернувшись в старый плед, который когда-то подарил ей муж. Она смотрела, как вечернее солнце плавно опускается за линию леса. Дом опустел. Родственники разъехались, оставив после себя пустые тарелки, сорванные цветы с клумбы, недопитые бокалы — и странную, липкую тишину.

 

Она тяжело вздохнула и встала, пошла убирать кухню. Пока мыла посуду, на глаза сами собой наворачивались слёзы. Не от усталости. От боли. От того, что никто из тех, кто приезжал, даже не вспомнил про Егора.

 

Сегодня был бы его двадцать первый день рождения. Но он погиб на учениях в прошлом году. Один-единственный ребёнок, единственная опора после смерти мужа. Марина хранила его вещи, его письма, медальоны, каждую записку. А родня… приехала с пустыми руками, с пустыми словами, с пустыми душами.

 

Они ели торт и смеялись, не спросив ни разу: «Как ты?»

Они даже не зашли на могилу. А ведь он похоронен всего в двух километрах отсюда, за старым дубом, возле ручья, где он любил играть в детстве.

 

 

—

 

Поздним вечером, когда Марина закончила наводить порядок, она пошла туда. Через поле, с фонариком, в руках неся небольшой пирог, испечённый утром.

— Прости, сынок, что праздник твой вышел не как надо… — прошептала она, опускаясь на колени у могилы. — Но я помню. Я всегда буду помнить.

 

Ветер ласково тронул её волосы. Где-то вдалеке зашуршали листья. И вдруг в её телефоне раздался звонок. Номер незнакомый.

 

— Алло?

— Это Марина Анатольевна? Здравствуйте. Меня зовут Валентина. Я служила с Егором. Он часто рассказывал о вас. Сегодня… мне тоже тяжело. Можно я приеду к вам?

 

Марина замерла. В груди что-то сжалось — и стало теплее.

— Приезжайте. Я жду.

 

 

—

 

Через сорок минут у её калитки стояла молодая женщина с охапкой полевых цветов. Глаза заплаканные, руки дрожат.

— Я просто… не могла не приехать. Он говорил, что вы — лучшая мама на свете.

 

Они долго сидели на кухне. Молчали. Пили чай. Плакали. А потом Валентина достала конверт.

— Это… его последнее письмо. Он просил отдать его вам, если с ним что-то случится. Простите, что не раньше.

 

Марина раскрыла дрожащими пальцами.

 

> «Мама, если ты читаешь это, значит, меня уже нет рядом. Не плачь. Я всегда рядом — в листьях, в небе, в твоём сердце. Ты дала мне всё. Ты — мой дом. И если когда-нибудь тебе станет одиноко, просто посмотри на небо. Я мигну тебе звездой. А ещё… если ты не против, пусть Валя иногда приезжает. Она — мой свет. Я бы хотел, чтобы ты её приняла. Она одна из немногих, кто понимает, что значит — любить по-настоящему.»

 

 

 

Марина подняла глаза. Валентина плакала.

 

— Останься, — тихо сказала Марина. — Просто… останься.

 

 

—

 

С тех пор Валентина приезжала каждую неделю. Они сажали цветы на могиле Егора, ухаживали за домом, делились воспоминаниями. В сердце Марины появилась не пустота, а тихое, тёплое чувство — как будто сын всё ещё рядом, просто в другом обличье.

 

И теперь, когда приезжала родня, она не стояла у окна с обидой. Она знала: настоящий праздник живёт не в скатертях и закусках, а в памяти,

любви и простом, искреннем слове — «я рядом».