Олеся с детства ощущала пустоту внутри — глубокую, темную, как колодец без дна. Но не пустоту страха или боли — а ярость. На всех. Особенно — на мать. Она знала: когда вырастет и выйдет за стены этого серого, шумного детского дома, то непременно найдет ее. Не для того, чтобы кинуться в объятия и разрыдаться от радости. Нет. Она хотела смотреть на неё издалека. Понять, как живет. А потом — отомстить. Холодно. Без слёз.

 

Ей казалось, что мать живёт легко и весело, словно ничего не случилось. А Олеся — здесь. Среди одинаковых коек, крика, чужих детей и запаха кипяченого молока. Сколько она себя помнила — всегда была в детдоме. Её переводили из одного учреждения в другое, потому что она дралась. Часто. Неважно, мальчик перед ней или девочка. Воспитатели пробовали перевоспитывать — наказывали, запирали, лишали сладостей. Но она лишь сильнее замыкалась в себе, и только злилась. На всех.

 

Лет в четырнадцать она вдруг перестала драться. Не потому что полюбила кого-то. А потому, что её и так начали бояться. Стало скучно. Она уходила в самый дальний угол, где не было никого, садилась на землю и молча мечтала. Об одном — как будет на свободе. Как найдет мать. Как вернёт ей всю боль.

 

Однажды в тишине заднего двора она услышала странную мелодию. Плавную, чуть печальную, очень живую. Её словно что-то зацепило внутри. Подошла ближе, спряталась за кустами — а там дворник. Новый. Она уже как-то грубо с ним поговорила пару дней назад. Играет он на… дудочке? Такой простой, деревянной, но звук — как будто из сказки.

 

Олеся не удержалась, наклонилась — и с треском провалилась в кусты. Мужчина остановился, повернулся к ней.

 

— Хочешь, научу? — спокойно спросил он.

 

Она опешила. Её? Научить так играть? Неужели получится?

 

Он показал ей, как держать инструмент, как дуть, как резать воздух. Он вырезал дудочки сам — каждая была особенной. Они встречались почти каждый день. Постепенно, по чуть-чуть, в её душе словно оттаивало что-то.

 

Он оказался не просто дворником. Его звали Николай Петрович, ему было немного за пятьдесят. Он жил прямо при детдоме — в старом домике, который все обходили стороной. Постепенно он открылся: был у него сын, был дом. Жена умерла, потом погиб сын. Квартира — на сына оформлена. Молодая вдова собрала его вещи — и выставила за дверь.

 

— А вы не боролись? — однажды спросила Олеся.

 

— Зачем? — тихо ответил он. — Все мои уже ушли. Я просто живу. Пока не позовут и меня.

 

Эти слова остались с Олесей навсегда. И в ту ночь она плакала — впервые не от злости, а от чувства, что чья-то боль оказалась глубже её.

 

Со временем она менялась. Волосы отрастила, улыбка появилась. Кулаки больше не были её оружием. Она научилась слушать. И впервые — доверять.

 

— Кем ты хочешь быть, когда выйдешь отсюда? — однажды спросил он.

 

— Не знаю… Всё думала только, как маме мстить.

 

— А если представить, что ты ей уже отомстила? Что тогда?

 

Олеся замолчала. Неделю не приходила. Потом вернулась, опустив голову:

 

— Хочу строить. Дома. Мосты. Что-то настоящее.

 

Они готовились вместе. Поступление в строительный колледж. Простой, но крепкий путь. Её путь.

 

Когда она уезжала, они долго сидели рядом. Она плакала. Он держал в руках маленькую дудочку — ту самую, первую.

 

— Возьми, — сказал он. — Чтобы помнила, кто ты на самом деле. Не злость тебя сделала. А музыка.

 

— Я вернусь, — пообещала она.

 

— Вернёшься. Но не ко мне. К себе.

 

 

—

 

Прошло почти пятнадцать лет. Олеся стала взрослой. Поздно вышла замуж, родила девочку — назвала её Катей, в честь жены Николая Петровича. Муж ушёл — не справился с её внутренним миром. Но Олеся уже не злилась. Жила ради дочери. Ради себя.

 

Когда она наконец начала зарабатывать столько, сколько мечтала, решилась: подала заявление на розыск матери.

 

Нашли быстро. И вот — адрес. Подъезд. Квартира. Олеся стояла перед дверью, сжимая в кармане старую дудочку.

 

Она не знала, что скажет. И не знала, войдёт ли.

 

Но она уже была другой. Потому что однажды один человек в саду дет

дома показал ей, что можно не только мстить — но и жить.

 

 

Бабка прошла в избу, скрипнула старая дверь, будто узнала хозяйку. Внутри пахло сыростью, полынью и прошлым. Она села на лавку, устала сняла валенки, с трудом дотянулась до ведра и налила себе воды. Не торопясь, поставила чайник, достала из кулька чёрный хлеб и маленький свёрток с солью. Тихо сидела, слушая, как закипает вода, будто в этой тишине было больше тепла, чем за все месяцы, что она провела в городе.

 

Соседи в деревне быстро узнали, что бабка вернулась. Кто-то принёс картошки, кто-то банку солений, кто-то — хлеб. Приходили по вечерам, садились у печки, вспоминали старые времена. А бабка снова смеялась. Мягко, с натяжкой, но смеялась. Она оживала. Её руки, казавшиеся уставшими и ненужными, снова лепили пирожки, чинили рубашки, штопали носки. Она снова пела про себя, когда мыла пол.

 

Каждый день она выходила к калитке, смотрела на дорогу. Будто ждала. Но никто не приезжал. Ни сын, ни внуки, ни сноха. Иногда по утрам она доставала ту самую смятую фотографию, гладила пальцами уголок, где был сын, и шептала:

— Сыночек мой… хоть бы раз позвонил.

 

Прошла весна. Наступило лето. На огороде выросла зелень, зацвели маки, в палисаднике зазвенели пчёлы. Деревенские ребята бегали по двору, бабка делала им компот и поила из старой кружки. Один мальчишка как-то назвал её «бабушкой», и она, не сдержавшись, прижала его к себе, слёзы сами покатились по щекам.

 

— Бабушка, а чего вы плачете?

— Да солнце светит ярко, в глаза слепит…

 

Когда настала осень, она не поехала обратно. Просто осталась. Дом её был старый, покосившийся, но в нём жила душа. Она больше не хотела возвращаться в холодную квартиру, где никто её не ждал.

 

Однажды, в ноябре, деревня проснулась под снегом. Бабка долго не выходила из дома. Соседка пришла, постучала. Дверь была не заперта. В доме было тихо. На столе стояла кружка с недопитым чаем. А рядом — та самая фотография. И записка, выведенная дрожащей рукой:

 

> «Простите, если была лишней. Я всё равно вас всех любила. Мама.»

 

 

 

Её похоронили всей деревней. Пришли старики, дети, молодёжь. Было много цветов. А кто-то привёз на похороны сына. Он стоял у могилы, растерянный, в глазах — тревога и тень вины. Он долго смотрел на холмик земли. Потом достал телефон, открыл галерею, нашёл фото — и увидел мать. Ту самую, что он не успел обнять в последний раз.

 

С тех пор он каждую весну приезжал в деревню. Привозил с собой внуков бабки. Показывал им, где стояла старая печка, где пеклись пирожки, где она грела ладони у окна. И каждый год он клал на её могилу смятый снимок — чтобы мама

знала: теперь помнят.