Эля была такой жалкой и беззащитной, что родители, казалось, отказались от неё — об этом знали все в нашем дворе. Старый дом отбрасывал густую, прохладную тень, пахнущую влажным песком и спелыми яблоками из соседнего сада. Но была во дворе ещё одна тень — невидимая, но ощущаемая всеми. Это была тень Эли — девочки, чья судьба стала предметом шёпота и чьё лицо — объектом шуток.

 

Её родители появлялись редко, наезжали словно по расписанию — раз-два в год, привозили конфеты и платья, которые висели на её худом теле, как мешок. Смотрели на неё долгим взглядом, будто проверяли, не превратилась ли она чудесным образом в красавицу, и, разочарованные, уезжали обратно, оставляя её наедине с суровой бабушкой.

 

Мы играли под их окнами, в песочнице — строили крепости, рыли «туннели до центра Земли», придумывали преграды для муравьёв. И неизменно слышали голос бабки Бурсинцевой, хриплый и колючий, как её характер:

 

— Сиди смирно, не вертись! — ворчала она, дёргая щёткой по спутанным волосам внучки. — Несчастная ты девка. Глаза бы мои тебя не видели — тощая, рыжая, кривая… Кому такая нужна будет?

 

Мы, прячась у стены, давились смешком. Для нас это был почти спектакль, злой, но захватывающий.

 

Иногда Эля пыталась сопротивляться, тихо, но упрямо:

 

— Я не рыжая! — возражала она, и голос её дрожал не от страха, а от обиды. — Папа говорил, что у меня волосы цвета вечернего льна!

 

— Папа… — насмешливо фыркала бабка. — Твой папа годами не показывается, а я тут каждый день на тебя гляжу. Рыжая ты, и лоб во-о-от такой, хоть челку до носа делай.

 

Эля вытягивалась, становилась ещё более угловатой и нелепой. Родители снова и снова уезжали, а она оставалась в этом дворе, будто забытая вещь.

 

Я её не любила. Да никто её не любил — это было очевидно, как небо над головой.

 

— У неё имя красивое — Элина, — как-то заметила Светка, моя приятельница.

 

Я скривилась:

 

— Серьёзно? Не верю.

 

Моё имя — Валя — звучало просто, деревенски, как любила подшучивать моя тётка. А Элина… оно будто не про неё. Оно про кого-то нежного, утончённого, с духами и кружевами, а не про эту долговязую девчонку с грязными коленками.

 

— В журнале так написано, — равнодушно ответила Светка.

 

Мы обе уставились на Элю. Она сидела в песочнице и серьёзно что-то объясняла малышке, рисуя узоры на песке.

 

— ПрЫнцесса, блин, — процедила я сквозь зубы, чувствуя, как внутри всё сжимается от какой-то злой зависти.

 

Эля и правда была жалкой. Худющая, как птенец, едва переживший зиму. Лицо узкое, бледное, глаза огромные и всегда настороженные, словно она ждала, что сейчас случится что-то плохое. Рукава одежды свисали до пальцев, а из них торчали костлявые запястья, тонкие, как веточки. Волосы — тусклые, выгоревшие, нелепо топорщились.

 

Она не отвечала на издёвки. Если её толкали, она только кивала головой, молча собирала вещи и шла дальше, будто так и должно быть.

 

Мы смеялись. И я смеялась громче всех — я была заводилой, и мой смех был законом.

 

— Элька, а тебя дома хоть кормят? — однажды перегородила я ей дорогу. — Смотри, кожа да кости! На, держи, подкрепись!

 

Я нарочно медленно вынула изо рта жвачку и протянула ей, изогнувшись в театральном поклоне.

 

Эля не взяла жвачку. Она только опустила глаза и тихо, так тихо, что едва слышно, сказала:

— Спасибо, не надо.

 

Я почему-то почувствовала, как во мне на секунду что-то дрогнуло, но тут же рассмеялась, чтобы не показать остальным, что меня задел её ответ.

 

С тех пор мы продолжали её дразнить. Она становилась всё более замкнутой, как будто отгораживалась невидимой стеной. Иногда я видела, как она сидит на лавочке в самом дальнем углу двора, обхватив колени руками, и смотрит в землю. В её взгляде было что-то такое, что я тогда не умела объяснить — слишком серьёзное, слишком взрослое для ребёнка.

 

Однажды летом, когда нам всем было по двенадцать, Эля исчезла из двора. Сначала мы не заметили — ну, мало ли, может, к бабушке в деревню уехала. Но дни шли, а её всё не было. Старая Бурсинцева сидела на крыльце, казалась ещё более хмурой и злой. Потом по двору поползли слухи, что бабка умерла, а Элю забрали к родителям насовсем.

 

И на этом всё. Жизнь пошла дальше. Мы выросли, разъехались, у кого-то появились свои заботы.

 

Прошли годы.

 

Мне было двадцать пять, когда я снова увидела её. Это был дождливый сентябрьский вечер. Я возвращалась с работы, торопилась домой и, спрятавшись под зонт, почти пробежала мимо витрины книжного магазина. И вдруг остановилась.

 

На обложке книги, выставленной в центре витрины, было имя автора: Элина Б.

Фотография — девушка с рыжими, густыми волосами, собранными в высокий хвост, с ясными, по-взрослому печальными глазами.

 

Я вошла в магазин, купила эту книгу, села на лавочке прямо под дождём и начала читать.

 

Это была история о девочке, которую не любили. О бабке, которая унижала её каждый день, о родителях, которые приезжали к ней как к чужой. О дворе, где её дразнили. О девочке, которая молчала и терпела, но верила, что когда-нибудь станет нужной хотя бы самой себе.

 

Страницы были мокрыми от дождя и моих слёз. Я поняла, что читаю про неё. Про Элю. Про ту самую девочку, над которой я когда-то смеялась.

 

Мы встретились неделю спустя — на презентации её книги. Она стояла на сцене, уверенная, красивая, уже совсем не та худенькая, испуганная Эля из моего детства.

 

Когда она спустилась к зрителям, я подошла.

 

— Привет, Эля, — сказала я, и голос мой дрогнул.

 

Она посмотрела на меня, долго, пристально, и вдруг улыбнулась — тихо, почти незаметно.

 

— Я давно тебя простила, Валя, — сказала она. — Знаешь, без вас всех я бы, наверное, никогда не стала такой сильной.

 

Я не знала, что ответить. Хотелось упасть на колени и попросить прощения за каждую насмешку, за каждую слезу, за ту жвачку, протянутую с издёвкой.

 

Но Эля уже обняла кого-то из читателей, подписывала книги, а я стояла в толпе и думала:

Как хорошо, что она всё-таки расцвела. Как жаль, что я тогда этого не видела.

 

С тех пор её книги стоят у меня дома на отдельной полке. И каждый раз, открывая их, я слышу тихий голос той девочки из прошлого:

“Спасибо, не надо.”

И каждый раз у меня щемит сердце.

 

После того дня с жвачкой прошло ещё много таких же дней.

Эля стала почти прозрачной — её присутствие ощущалось, но никто на неё не смотрел. Она сидела на уроках тихо, почти не поднимая глаза, никогда не просила помочь, не жаловалась.

 

Иногда я замечала, как она медленно идёт домой по пустой улице, сутулясь и прижимая к себе портфель, словно он мог защитить её от насмешек и косых взглядов.

 

А потом — она исчезла.

 

Сначала мы не заметили. Лето, каникулы, игры до поздней ночи. Но потом мы увидели закрытые ставни на окнах их квартиры и узнали: бабка Бурсинцева умерла. Говорили, что Элю родители забрали «к себе», но говорили это как-то неуверенно, будто никто толком не знал.

 

И всё. Детство пошло дальше, как река после дождя.

 

Я выросла, поступила в университет, уехала из родного двора. Жизнь закружила: экзамены, первая работа, любовь, ссоры, свадьба. Но иногда, поздними вечерами, я вспоминала рыжую девочку и чувствовала лёгкий укол вины — такой, который быстро отгоняешь, потому что он мешает спать.

 

Прошли годы.

 

Я уже работала учителем, когда однажды в почтовом киоске случайно увидела книгу. На обложке — название «Девочка из тени» и имя автора: Элина Б.

 

Я замерла. Элина. Я знала только одну Элину в жизни.

 

Купила книгу, прижала к груди и не дождавшись вечера, начала читать в автобусе. Каждая страница резала сердце. Это была её история. Она писала о дворе, о песочнице, о бабке, о редких родительских визитах, о насмешках соседских детей. И о том, как училась жить, несмотря на боль.

 

На последней странице было:

 

“Я простила вас всех. И теперь живу ради тех, кто сам ещё не нашёл в себе сил подняться из тени.”

 

Я плакала. Впервые за многие годы — по-настоящему.

 

Через неделю я пошла на презентацию её книги. Она стояла на сцене — высокая, красивая, с огненными волосами, которые больше никто бы не назвал тусклыми. В её глазах была такая сила, что зал слушал, затаив дыхание.

 

Когда всё закончилось, я подошла. Сердце билось, как в детстве, когда я ждала наказания.

 

— Эля… — прошептала я.

 

Она повернулась, и её взгляд был мягким.

 

— Валя, да? — улыбнулась она, словно знала, что я приду.

 

Я кивнула, и вдруг всё, что я хотела сказать, превратилось в ком в горле.

 

— Прости меня, — выдавила я наконец. — За всё.

 

Эля обняла меня так, будто мы были старыми подругами, и сказала тихо, но твёрдо:

 

— Я давно простила. Знаешь… если бы не вы, я, может, и не стала бы такой. Мне пришлось учиться быть сильной.

 

Я шла домой под лёгким снегом и думала: как странно устроена жизнь. Та, над кем я смеялась, оказалась сильнее всех нас. И теперь именно она научила меня самому важному — не причинять боли другим.

 

С тех пор её книги стоят у меня на отдельной полке.

И всякий раз, открывая их, я будто снова слышу её тихий детский голос:

“Спасибо, не надо.”

 

И всякий раз у меня сжимается сердце.