Мама исчезла в те годы, когда слова «поисковый отряд» еще не существовало в нашем лексиконе. Тогда искали так, как умели: всей деревней, всем миром, с верой, что она вот-вот найдётся. Та зима, кажется, навсегда заморозила мамино сердце – оно растаяло вместе с нею, растворившись в пронизывающем мартовском воздухе, пахнувшем холодом, хотя календарь настойчиво твердил о приходе весны. Снег в те дни лежал тяжелым, неподвижным покрывалом, но местами уже темнели маленькие островки земли – обещание жизни, которая пока не приходила.

 

Маму звали Анна. Она исчезла в то время, когда «спасатель» для нас был не профессией, а именем соседа дяди Миши, который со своей лошадью Зорькой всегда выручал всех. Никто и не знал о специальных поисковых группах – искать выходили сами, с криками, с фонарями, кто с чем, надеясь перекричать сонный лес.

 

Ушла она ранним утром, сказав нам с отцом, что собирается проверить, не потек ли берёзовый сок. Слова её были прозрачны, как ледок на реке, – видишь дно, но оно чужое, холодное. Зачем ей понадобилось идти в этот промозглый, настороженный лес, где сучья тянулись к рукавам, а снег всё ещё звенел зимней колючестью? Отец, Борис, ничего не ответил – только кивнул. В его обычно ясных глазах мелькнуло что-то темное, тревожное, и я, десяти­летняя, почувствовала это кожей.

 

К вечеру, когда небо стянули сумерки, а она не вернулась, тишина вошла в дом – вязкая, тяжелая, словно кто-то закрыл все окна и двери. Отец молча натянул тулуп и вышел. Сначала он обошёл соседей, его голос дрожал, ломался, потом ушёл в лес, растворившись между черных стволов. Наутро уже вся деревня прочесывала лес. Люди кричали, топтали снег, заглядывали в овраги, но не нашли ничего – ни кусочка ткани, ни оброненной варежки. Позже начали шептаться, что проснулся шатун, злой, голодный. Но я не верила в такую звериную развязку. Мамино исчезновение было тихим, непостижимым – словно снежинка упала и исчезла, не оставив следа.

 

Отца я любила яростно, всем сердцем, так, как будто предчувствовала, что он однажды станет для меня единственным. Мама же была другой – строгой, будто высеченной из камня. Её любовь всегда пряталась где-то глубоко, так глубоко, что я не была уверена, существует ли она вообще.

 

За неделю до её ухода случился тот самый случай с прививкой. В школу должен был приехать районный врач. Сама мысль о шприце, о холодной игле приводила меня в животный ужас. Я не думала, не взвешивала – просто сбежала с уроков.

 

Учительница, конечно, позвонила домой. Я помню, как открыла дверь и увидела маму у телефона. Её спина была напряжена, пальцы белели от того, как крепко она держала трубку. Я поняла – сейчас грянет буря. Схватила тетрадь, уселась и притворилась примерной ученицей.

 

Мама вошла без стука. Воздух сразу стал густым, горьким.

– Почему убежала? – её голос был не громким, но в нём звенела такая сталь, что мурашки пробежали по коже.

 

Я молчала, уткнувшись в тетрадь. Слёзы падали прямо на аккуратно написанные строчки, расплывались в уродливые пятна. Мама этого не видела. Она резко протянула мне свитер.

– Одевайся. Доктор ещё не уехал.

 

Дорога до медпункта, что стоял у самого леса, казалась бесконечной. Мама шла впереди, не оборачиваясь. Её молчание было страшнее крика. Я шла сзади, спотыкаясь, захлёбываясь рыданиями. В медпункте, пропахшем лекарствами и металлом, меня окончательно прорвало. Я умоляла, вырывалась, кричала. Молодой доктор с усталыми глазами уговаривал меня, обещал конфету…

Я помню, как дрожали мои колени, как сердце колотилось, словно пойманная в клетку птица. Доктор, пахнущий йодом и чем-то горьким, говорил тихо, устало, будто понимал, что для меня этот укол – трагедия. Но мамин взгляд был железным. Она держала меня за плечо, не давая отступить.

 

– Терпи, – сказала она ровно, почти шёпотом, но от этого её слова резали сильнее крика.

 

Игла коснулась кожи, и я взвыла – не от боли, а от ужаса. Меня обдало жаром и стыдом: я плакала навзрыд, судорожно хватая воздух. Мама не обняла, не погладила по голове. Она только поправила на мне свитер и повела домой тем же молчаливым шагом.

 

Дома я забилась в угол, и всё внутри меня кипело от обиды. Мне казалось, что она не любила меня вовсе. Тогда я думала: «Вот бы она исчезла, вот бы её не было…» – а потом ужасалась самой себе. Слова эти оставались во мне, как иголки.

 

Через неделю мама действительно ушла. И не вернулась.

 

После поисков, после шёпотов про медведя, в доме стало глухо и холодно. Отец пытался держаться, но ночами я слышала, как он выходит на крыльцо и долго стоит там, не двигаясь. Снег скрипел под его ногами, а потом – тишина.

 

Я не сразу поняла, что теперь мы с ним вдвоём. Всегда. Что её строгий голос больше не позовёт меня, что никто не заставит идти туда, куда я не хочу. Сначала я радовалась этой свободе, а потом пришло чувство, похожее на провал. Мир стал слишком большим и слишком пустым.

 

Иногда мне казалось, что мама просто спряталась, стоит только найти её тайник. Я заглядывала в сарай, в чулан, в пустые сундуки на чердаке. Вдруг она там, сидит тихо-тихо и ждёт, пока я приду? Но там была только пыль, паутина и запах старого дерева.

 

Весной снег сошёл быстро, и земля почернела от влаги. Мы с отцом шли по дороге к полям, и я вдруг почувствовала: мама всё ещё здесь. Не телом – тенью. Она была в этом холодном ветре, в далёком крике глухаря, в свежем запахе талой воды.

 

Однажды, уже под вечер, я услышала, как отец говорит соседке:

– Она ведь знала, что делает. Это было её решение.

 

Эти слова резанули меня, как нож. Значит, мама не просто заблудилась, не просто упала в сугроб и замёрзла? Она сама выбрала уйти? Куда? Зачем? Почему оставила нас?

 

В ту ночь я долго не могла уснуть. Лежала на спине, глядя в потолок, и думала, что если бы я не сбежала из школы, если бы не довела её, если бы не плакала тогда так громко… Может, всё было бы иначе. Может, она бы осталась.

 

Отец потом часто говорил, что я стала тихой, будто постарела. Я уже не бегала с ребятами по деревне, не хохотала. Я помогала по хозяйству, мыла посуду, кормила кур, будто старалась загладить ту невидимую вину, что поселилась во мне.

 

С годами образ мамы становился всё мягче, нежнее. Я перестала помнить её резкость – только запах её платка, вкус липового чая, которым она поила меня при простуде, звук её шагов в коридоре. А в ту последнюю нашу дорогу до медпункта я возвращалась снова и снова. И каждый раз мне хотелось, чтобы она вдруг остановилась, повернулась и сказала:

– Лиза, я с тобой. Я не брошу тебя.

Но она шла дальше.

Годы шли. Я выросла, закончила школу, уехала в город учиться. Отец старел на глазах, но каждый раз, когда я приезжала домой, он всё так же уходил вечером к опушке, будто надеялся, что мама вернётся. Я никогда не спрашивала его, зачем он это делает – знала, что этот ритуал держит его на плаву.

 

Когда отца не стало, я осталась в нашем доме одна. Сначала было страшно – слишком тихо, слишком пусто. Но потом я привыкла. Казалось, мама и отец теперь вместе где-то рядом, невидимо оберегают меня.

 

Весной, разбирая старый сундук на чердаке, я наткнулась на мамину шаль. Пахло она невыносимо знакомо – сухими травами, дымом от печи, чем-то горьким, её собственным. В кармане нашлась сложенная бумага, пожелтевшая, как прошлогодний лист.

Письмо.

«Лиза, родная моя,

если ты читаешь это, значит, я не смогла вернуться. Прости меня. Я устала так, что не могла дышать. Не могла быть рядом с вами и делать вид, что всё хорошо. Я ухожу в лес, туда, где тишина. Я люблю тебя, знай это. Я делаю это не потому, что ты убежала от прививки или что ты меня рассердила. Ты тут ни при чём. Просто я больше не могу жить так, как жила. Ты сильная. Береги папу и себя».

 

Письмо дрожало в моих руках, слова расплывались от слёз. Стало ясно: мама не заблудилась, не погибла случайно – она выбрала исчезнуть. И это знание разом облегчило и обожгло меня.

 

Я вышла во двор, шаль набросила на плечи и пошла к лесу. Воздух был весенний, прозрачный, пахнул талой землёй. Там, у самой опушки, где когда-то я искала её взглядом, я вдруг почувствовала, что она всё-таки рядом.

 

– Я простила тебя, мама, – прошептала я в темнеющий лес. – И люблю.

 

Словно в ответ, ветер шевельнул голые ветки берёз, и на миг мне показалось, что из глубины леса доносится её шаг – тихий, знакомый.

 

Я стояла долго, пока не стемнело. А потом вернулась домой и впервые за многие годы зажгла лампу в окне – как знак тому, кто ушёл, что его помнят и ждут.

 

И мне показалось, что в доме стало теплее.