Возвращение проклятого колодца свершилось
Моя дочь пропала. Мы нашли её живой на дне старого колодца — но вернулась она не одна.
Последний раз я видел, как солнечный луч зацепился за её алый бант, когда она выбежала на крыльцо. День был тихий, светлый, будто сотканный из покоя. Ей было всего восемь. Всего восемь лет смеха, рисунков с голубым небом и зелёной травой, бесконечных «почему». Она сказала, что выйдет ненадолго — просто подышать воздухом, пахнущим липой и свежескошенной травой. И я не остановил её. Ведь что может случиться в нашем спокойном селе, где каждый знает каждого?
Но минута растянулась в час, час — в день, а в груди поселился холод. Сначала я думал, она у подружки. Потом — в лавке у дороги. Но никто её не видел. Телефон молчал. А ветер шевелил лишь пыль да листья.
Всю Каменку подняли. Люди с фонарями, с криками, с тревогой в глазах прочесали каждый дом, каждый овраг. И лес, и реку, и старые сараи. Нигде. Словно сама земля проглотила мою девочку. Когда солнце село, ночь опустилась как чёрное покрывало — тяжёлая, вязкая, и в этой тьме отчаяние стало почти осязаемым.
А потом мы нашли куклу. Ту самую — Ласточку, без которой она не засыпала. Она лежала у заброшенного колодца, старого, как сама деревня. Место то люди обходили стороной. От него всегда веяло холодом, будто изнутри тянуло дыханием земли.
Мужики с трудом сняли массивную крышку. Сердце у меня сжалось, когда я заглянул вниз. Луч фонаря прорезал густую тьму, и я увидел — она там. Сидит на камнях, живая, невредимая, только глаза какие-то другие — слишком спокойные. Мы вытащили её. Она не плакала, не дрожала. Просто смотрела.
Дома я держал её за руку, будто боялся снова потерять.
— Алиночка, где ты была, милая?
— У дяди, папа, — сказала она тихо. — Он хороший. У него сладости, он угощал.
— Какой дядя? Там же никого нет.
— Есть. Он живёт там. Он сказал, если принести подарок и загадать желание, всё исполнит. Я подарила ему Ласточку.
Я решил, что это страх, выдумка. Детская защита. Но с тех пор она изменилась. Не рисовала, не играла. Сидела у окна и смотрела туда, где скрывался колодец. А ночью я стал слышать, как она встаёт. Подходил — стоит у двери, босиком.
— Алиночка, куда ты идёшь?
— Дядя зовёт, папа, — шептала она. — Он обещал вернуть маму.
И в тот миг я понял — из колодца она вернулась, но не одна.
Я не спал почти неделю. Каждый шорох за стеной отзывался болью в висках. Алина становилась чужой — тихой, безмятежной, словно её голос теперь принадлежал не ей. Она почти не ела, не разговаривала, лишь иногда что-то шептала себе под нос, гладя подоконник пальцем, будто там кто-то сидел.
Я пытался отвлечь её — гуляли по саду, читали сказки, ездили к врачу в райцентр. Врачи говорили, что ребёнок пережил сильный стресс, что всё пройдёт со временем. Но я видел: в её взгляде появилось нечто холодное, как будто за ней, где-то за тонкой пленкой мира, стоит кто-то ещё и смотрит вместе с ней.
Ночами я стал запирать дверь её комнаты. Она не плакала, не просила открыть. Просто сидела тихо до рассвета. А утром я находил у окна странные следы — маленькие, но не детские. Слишком вытянутые, будто пальцы оставили отпечатки прямо на подоконнике.
На третий день я решил вернуться к колодцу. Хотел убедиться, что всё это просто плод усталости. Воздух был неподвижен, трава — мокрая от росы, и в этом безмолвии колодец выглядел живым. Камни его будто дышали. Я посветил фонарём внутрь — там была только тьма. Но вдруг снизу донеслось тихое эхо: папа…
Я отпрянул. Голос был Алинин, но одновременно не её. Как будто задетая струна звучала сразу в двух измерениях. Я побежал домой, захлопнув за собой калитку.
Дома Алина стояла у окна.
— Ты ходил к нему, — сказала она, не оборачиваясь.
— К кому?
— К дяде. Он не любит, когда чужие смотрят вниз.
Я застыл. В её голосе не было ни детской обиды, ни страха — только холодное знание.
На следующий вечер я решил сжечь крышку колодца. Принёс бензин, старые доски. Но стоило мне зажечь спичку, как раздался крик — не человеческий, не звериный, будто сама земля завыла. Пламя погасло. Ветер ударил в лицо, а из-под крышки вырвался запах сырости и чего-то гнилого, как из подвала, где веками хранили кости. Я отступил, оставив всё как есть.
Ночью Алина исчезла. Окно её комнаты было настежь открыто. На подоконнике лежала кукла — та самая, которую мы нашли у колодца, только теперь она выглядела иначе. Кожа треснула, глаза поблекли, а рот был приоткрыт, будто кукла пыталась что-то сказать.
Я бросился к колодцу. Луна висела низко, и её свет превращал всё вокруг в зыбкую серую дымку. Подойдя ближе, я заметил у самого края маленькие босые следы, ведущие прямо к тьме.
— Алина! — крикнул я. — Доченька!
Ответом стал шёпот. Множество голосов — тихих, как шелест листьев. Они звали меня по имени. Говорили, что девочка в безопасности, что я сам могу увидеть её, если пожелаю. Нужно лишь спуститься и принести дар.
Дар… Я вспомнил её слова. «Если принести подарок, он всё исполнит». Может, всё это — просто болезнь? Может, она спустилась снова и ждёт? Я схватил фонарь, привязал к себе верёвку и опустился вниз.
Холод бил по рукам, воздух становился тяжелее, стены покрылись слизью. Запах был отвратительный, как будто под землёй что-то гнило веками. Фонарь дрожал, и тьма будто двигалась. На самом дне я увидел воду — чёрную, вязкую. И вдруг над поверхностью показалось лицо. Алинино. Только глаза были не её — слишком большие, слишком тёмные.
— Папа, — сказала она. — Ты пришёл. Теперь он доволен.
Из-за её спины поднялась тень. Человеческая, но без формы, словно сотканная из дыма и костей. Она вытянула руку, касаясь воды, и я понял — это «дядя».
Я рванул вверх, карабкаясь, чувствуя, как верёвка скользит по мокрому камню. Существо не следовало за мной — оно просто смотрело. Когда я выбрался наружу, рассвет только начинался. Всё казалось обычным: пение петухов, прохлада утра, запах земли. Но в доме Алины не было.
Я искал её весь день. Вызвал полицию, соседей, но никто ничего не видел. Только одна старуха, жившая за лесом, сказала тихо:
— Ты не должен был смотреть вниз. Там не вода — там память. Он забирает тех, кто просит вернуть ушедших.
С тех пор прошло три месяца. Я живу в том же доме, но больше не открываю шторы. По ночам слышу шаги за дверью детской. Иногда шорох становится громче, и кто-то тихо шепчет: папа, я скучала…
Я пробовал уехать, но куда бы ни направился, тень этого места следует за мной. На дороге, в окне автобуса, в отражении воды — я вижу колодец. И всегда — куклу, лежащую у самого края.
Недавно я заметил, что земля вокруг старого дуба стала влажной, будто снизу что-то поднимается. На ветвях сидят вороны, и ни один не каркает. Просто смотрят. Иногда мне кажется, что среди них мелькает красный бант.
Я перестал спать. Каждый вечер, как только солнце садится, я слышу тихий зов. Он становится всё ближе, всё настойчивее. Я чувствую, как стены дышат, а воздух в доме становится густым, тяжёлым. Словно что-то невидимое ждёт, пока я сделаю шаг.
Вчера ночью вода из крана пошла чёрная. Я понял — он рядом. Не в колодце, не внизу. Здесь. В доме.
Сегодня я пишу это письмо, чтобы хоть кто-то узнал, если меня не станет. Если кто-нибудь найдёт этот лист — не подходите к тому колодцу. Не открывайте крышку. И если услышите детский голос, зовущий из-под земли, — бегите.
Потому что он не остановится. Он ждёт, когда кто-то снова попросит вернуть того, кого потерял. А когда желание будет сказано, дорога вниз откроется сама.
Иногда я думаю, что всё это сон. Что сейчас проснусь, услышу её смех, увижу рисунки с голубым небом. Но потом из темноты слышу: папа, я принесла ему новый подарок…
И тогда понимаю — колодец никогда не отпускает тех, кто однажды заглянул внутрь.
Я дописываю это, потому что чувствую — времени почти не осталось. С каждым днём дом становится чужим. Полы будто дышат, доски под ногами дрожат, как если бы под ними кто-то шевелился. Я больше не вижу себя в зеркале. Лицо есть, но будто размыто, как отражение в чёрной воде.
Три дня назад я услышал смех. Детский, лёгкий, как прежде, — но не Алинин. Он раздавался со двора, оттуда, где когда-то стоял колодец. Я вышел — а на месте колодца теперь только круглая воронка земли, и в ней что-то темнело, пульсировало, словно сердце.
Я хотел закричать, позвать на помощь, но изнутри поднялся знакомый шёпот: «Не бойся. Она ждёт». Голос был мягким, обволакивающим, в нём слышалась нежность, будто отец зовёт ребёнка домой. Только теперь я знал, что за этой нежностью — бездна.
Я бежал обратно в дом, заперся и задвинул мебель к двери. Но ночью я услышал, как за окном кто-то поёт. Голос был чистый, детский, но в нём звучали другие голоса — мужские, женские, старые, молодые. Все они пели одно и то же: «Он возвращает всё, если заплатишь сердцем».
Утром я нашёл на кухонном столе рисунок. Бумага мокрая, словно её только вынули из воды. На рисунке — дом, дуб, колодец. У колодца стою я, а рядом — Алина, держащая кого-то за руку. Лицо того, кто рядом, не было нарисовано, только пустое белое пятно.
Я сжёг рисунок, но ночью он появился снова — на стене, выведенный чем-то тёмным, похожим на грязь или кровь. С каждым днём изображение становилось всё отчётливее. Теперь на нём я стою один, а позади — колодец. Из него тянется рука, и я чувствую, как эта рука становится ближе.
Я понял, что бежать бесполезно. Он не связан местом. Он связан обещанием. А я — тот, кто нарушил его. Ведь когда Алина сказала, что хочет вернуть маму, я не остановил её. Я сам когда-то произнёс эти слова, шепча над колодцем: «Верни её мне». Я не знал, что за каждое желание платят живым.
Сегодня я снова слышал воду — хотя рядом нет ни реки, ни дождя. Она течёт из стен, из пола, из-под кровати. Пахнет сыростью, болотом, и сквозь этот запах прорывается сладость — запах конфет, тех, что «дядя» давал Алине.
Я не хочу спускаться, но он зовёт. Не криком, не угрозой — просьбой. Он говорит: «Приди. Ты ведь хотел увидеть их вместе». И я знаю, что если пройду за порог, всё кончится. Но, может, там я снова услышу её смех, увижу глаза, в которых не будет страха.
Часы остановились. В доме нет времени. Солнце не встаёт. Только шорох — будто кто-то скребётся по стенам. Я чувствую запах липы — тот самый, что был в день, когда она исчезла.
Я открываю дверь. Воздух густой, влажный. Перед домом стоит Алина. Её платье сухое, чистое, будто она только что пришла из школы.
— Папа, — говорит она, улыбаясь. — Пойдём, он ждёт. Мама там.
Я не могу пошевелиться. В груди тишина, сердце будто замерло. Она тянет руку, маленькую, холодную, и я беру её — не из любви, а потому что уже не могу сопротивляться.
Мы идём по тропинке к дубу. Земля мягкая, проваливается под ногами, и я понимаю, что это не тропа, а путь вниз. Тьма густеет, запах гнили становится сильнее. Где-то впереди вспыхивает тусклый свет — как отражение фонаря в воде.
Колодец снова открыт. Вокруг него кружатся вороны, беззвучные, как тени. Алина подходит к самому краю, поворачивается ко мне и шепчет:
— Теперь твоя очередь, папа. Он говорит, что ты нужен.
Я смотрю вниз — там не вода, а зеркало. В нём отражается дом, дуб, небо, но нет меня. Вместо моего лица — пустота.
И вдруг я вижу её — жену. Она стоит рядом с Алиной, улыбается, и в глазах её — покой. Она протягивает руки, и мне хочется шагнуть, просто чтобы обнять, хоть на миг почувствовать тепло
Тень, стоявшая позади, шевелится. Это не человек — скорее, сама тьма, сплетённая из криков и вздохов. Она растягивается, словно приглашая внутрь. Я делаю шаг — и земля под ногами исчезает.
Холод. Бездна. Вода закрывается над головой, но я не тону. Я вижу их рядом. Алину. Её мать. Они улыбаются. И между ними — тот, кого она называла «дядей». Его лицо невозможно запомнить, оно меняется каждое мгновение, как тень от огня.
Он говорит без звука: «Теперь всё вернулось. Всё, как ты просил».
Я хочу закричать, но воздух густой, будто вязкая смола. Рядом Алинин шепот:
— Мы теперь вместе.
А наверху колодец вновь затягивается крышкой. Земля вокруг зарастает травой. Через несколько дней соседи скажут, что дом пуст, и решат снести его. Но когда первый рабочий подойдёт к дубу, он услышит, как из-под земли доносится тихий детский смех.
Иногда по вечерам в Каменке слышно, как кто-то шепчет из-под земли:
«Папа, мама, я здесь. Мы все дома…»
И говорят, что если подойти к старому дубу и прислушаться, можно услышать, как кто-то в темноте зовёт по имени. Только не отвечайте. Никогда. Потому что если ответите —
Читайте другие, еще более красивые истории»👇
он исполнит ваше желание. И тогда
колодец снова откроет глаза.