Когда муж уходит к молодой библиотекарше
1988 год. Он обменял её на библиотекаршу из филиала, но настоящий удар ждал его в закрытой комнате после той злополучной поездки на дачу.
Тот осенний вечер запомнился Галине Львовне не криками, а мёртвой, неестественной тишиной, которая повисла в комнате после сказанного. Она сидела в мягком кресле, вцепившись онемевшими пальцами в бархатные подлокотники, и не могла принять происходящее. Казалось, стены поплыли, и только голос мужа звучал отчётливо, будто принадлежал чужому человеку.
— Ты в себе? В твоём-то возрасте? — наконец прошептала она, едва удерживая дрожь в голосе. — Про седину в бороду я слышала, но чтобы ты… ты…
Она смотрела на Виктора Сергеевича — на его аккуратную бороду, на ещё молодое ухоженное лицо — и не верила, что перед ней тот самый мужчина, с которым она прожила всю жизнь, деля радости и тяготы.
— Мне, между прочим, ещё нет пятидесяти, — он натянуто усмехнулся, проводя рукой по волосам. — И выгляжу я, скажем прямо, достойно. Со стороны мы вполне сочетаемся.
— Это она тебе внушила? Та… из филиала?
— В том числе. Ларисе двадцать пять, и её внимание — лучший показатель того, что я ещё не старик.
— Да ей не ты нужен! — Галина Львовна резко подняла голову. — Ей нужно твоё место, твоя защита, перспектива! Ты что, слепой?
— Ты ошибаешься, — покачал он головой. — Она тоже работает библиотекарем. В нашем же филиале.
— Значит, променял одну библиотекаршу на другую? Только моложе да пошустрее? — голос её сорвался на высокий, пронзительный тон. — Виктор… опомнись! Она же ребёнок! Что скажут люди? Профессор, уважаемый человек, бросил семью ради девчонки? А я что? Позор на всю жизнь?
— Галя, я честно пришёл и всё сказал. Не стал юлить, не стал играть за спиной. Раз уж слухи всё равно расползлись… Отпусти. Я не могу с тобой жить. Я люблю Ларису. А тебе благодарен за прожитые годы.
После этих слов тишина обрушилась так тяжело, что в ушах зазвенело. Галина Львовна медленно поднялась, подошла к журнальному столику, где стояла её дорогая фарфоровая ваза — подарок мужа на их двадцатилетие, — и резким движением смахнула её на пол. Фарфор разлетелся, звон ударился о стены, смешавшись с надорванным, почти звериным всхлипом. Горечь и бессилие жгли изнутри.
Он развернулся и молча вышел, аккуратно прикрыв дверь. А она опустилась на колени среди осколков — будто среди обломков собственной жизни — и разрыдалась. Это был долгий, глухой, выматывающий плач: о потерянных годах, о раздавленном достоинстве, о любви, которой не стало.
Как он мог? После двадцати шести лет брака? После всего, что они прошли?
Эта девчонка стояла с ним, когда он учился сутками напролёт? Она варила ему чай по ночам, когда он писал диссертацию? Она терпела коммуналку, очереди, тесноту, вечные бытовые войны? Нет. Всё это несла она — Галина Львовна. Они вместе выбрались из нищеты: она стала заведующей библиотекой, он — уважаемым профессором. У них была просторная сталинка, и та самая «трешка», которую годами выбивали обменами, — там был прописан их сын Олег. Олег теперь работал во Владивостоке, в том самом филиале, где и Лариса. Там они и познакомились.
И что она скажет сыну, когда он вернётся? «Освобождай квартиру, папа привёз новую любовь»?
На работе её держало только чувство долга. Коллеги поглядывали с жалостью, от которой она вздрагивала сильнее, чем от насмешек.
— Галина Львовна… вы в порядке? — тихо спросила Ирина, молодая сотрудница, наливая чай на маленькой кухоньке.
Галина Львовна кивнула, забрав кружку, хотя пальцы дрожали так, что горячий чай едва не плеснулся на блюдце. Она постаралась выпрямиться, придать лицу привычную собранность, но каждый вдох отдавался острой болью под рёбрами.
— Всё нормально, Ирина, — тихо ответила она. — Работы много, и… погода давит.
Ирина хотела что-то сказать, но, почувствовав невидимую стену, только вздохнула и вышла. Галина Львовна осталась одна. И впервые за много лет её охватило ощущение, что она совершенно никому не нужна. Даже собственному мужу, который ещё вчера называл её опорой.
Вечером она долго не могла решиться войти в квартиру. Стояла у двери, будто у пропасти. Когда всё-таки повернула ключ, её встретила пустота — слишком громкая, слишком чужая. На полу ещё лежали мелкие осколки той самой вазы. Она метнулась за веником, но остановилась: собирать их сейчас казалось унижением. Пусть лежат. Пусть режут глаза. Напоминание о том, как легко рушится жизнь.
Прошло три дня. Три долгих, вязких, как сырой туман, дня. Виктор Сергеевич не появлялся, не звонил. Соседи переглядывались в лифте, будто знали всё до мелочей. На работе к ней относились так осторожно, что это раздражало сильнее, чем если бы её просто проигнорировали.
На четвёртый день позвонил Олег.
— Мама, — его голос был непривычно напряжённым, — мне отец звонил. Сказал, что у вас… перемены. Это правда?
Она закрыла глаза, прижав трубку к щеке.
— Да, сынок. Он… ушёл.
В трубке повисло долгое молчание.
— Из-за той? — тихо спросил он.
— Из-за той, — ответила она едва слышно.
— Я прилечу, — решительно сказал он. — Всё брошу и прилечу.
— Не нужно, Олежек. У тебя работа, планы. Я справлюсь.
Но он уже попрощался. И она знала: прилетит.
Главная ошибка Виктора Сергеевича заключалась в том, что он искренне считал свой уход чем-то ровным, почти достойным. Как будто можно ровно, мягко, спокойно разорвать двадцать шесть лет жизни. Он надеялся, что время залечит рану, что Олег примет его выбор, что Галина Львовна смирится, а Лариса сделает его моложе просто фактом своего существования рядом.
Он ошибался.
Когда Олег появился в квартире, Галина Львовна вспыхнула слезами, которых не ожидала от себя. Он обнял её крепко, молча, и в этом молчании было больше поддержки, чем в любых словах.
— Где он живёт? — спросил сын.
— У неё, — ответила она, стараясь говорить ровно. — Сняли комнату рядом с институтом.
— Понятно, — коротко бросил он. И в его голосе звучала не только обида за мать, но и презрение — то, которое легко возникает у молодых мужчин, когда отец рушит представление о силе и достоинстве.
На следующий день он появился в институте. Не к матери — к отцу. Разговор был коротким, резким, похожим на удар. Виктор Сергеевич пытался сохранять спокойствие, говорить рассудительно, но Олег обжёг его взглядом:
— Ты предал мать. И меня. Ты думаешь, тебе хватит юности Ларисы, чтобы смыть грязь со своего поступка? Папа, ты не понимаешь самого простого: ты стареешь не от возраста, а от того, что смотришь на жизнь, как ребёнок.
Эти слова задели Виктора сильнее, чем ссора с женой. Но он не хотел признавать ошибку. Ему казалось, что он вправе наконец любить, не думая, что скажут другие.
Лариса же постепенно начала понимать: её роман — это не история любви, а попытка взрослого мужчины пережить вторую молодость. Она не ожидала такого давления. Коллеги шептались, студенты строили догадки, её собственная мама говорила:
— Лариса, подумай, что ты делаешь. Тебе нужна жизнь, а не чужой багаж.
Виктор всё чаще задерживался на работе, прямых слов Ларисы не слышал, но чувствовал, как она отдаляется. Ему казалось, что она холодеет. На самом деле она просто росла из своей иллюзии.
Конец наступил неожиданно.
Однажды вечером, когда Виктор вернулся в их снятую комнату, он увидел чемодан Ларисы у двери. Она стояла в коридоре, сгорбившись, будто несла на плечах тяжёлый мешок.
— Я ухожу, — тихо сказала она. — Прости. Я не хочу быть причиной вашей семейной трагедии.
— Но… я же ради тебя…
— Именно это и пугает, — перебила она. — Ты бросил всё. И мне страшно, что однажды ты бросишь и меня — ради того, чтобы доказать себе очередную молодость. Я не смогу так жить.
Виктор шагнул к ней, но она отступила.
— Возвращайся домой. Пока не поздно.
Но было поздно.
Он приехал к Галине Львовне через два часа. Постучал. Она открыла — не сразу, но открыла. Взгляд её был уставшим, спокойным, равнодушным.
— Галя… — он сделал шаг вперёд. — Прости. Я ошибся. Давай поговорим.
Она смотрела на него долго, будто разглядывала незнакомца.
— Виктор, — сказала она наконец, — твой уход был не ошибкой. Ошибкой было всё то, что ты допустил до этого. Ты не ценил нас. Ты позволил себе увлечься первой же улыбкой. Это не любовь. Это слабость.
Он опустил глаза.
— Я хочу вернуться. Всё исправить.
Она тихо вздохнула.
— Я столько ночей прорыдала, столько думала, — сказала она. — И знаешь, к какому выводу пришла? Я прожила с тобой двадцать шесть лет. Верила, поддерживала, строила наш дом. Но сейчас… я не хочу возвращаться туда, где меня предали. Ты ушёл не только к другой женщине. Ты ушёл от меня. От того, кем мы были.
Он сделал попытку взять её за руку, но она отстранилась.
— Мы разведёмся, — произнесла она спокойно. — Я не хочу мстить. Не хочу устраивать сцены. Просто… отпусти меня теперь ты.
Виктор шагнул назад, будто получил удар. Он понимал: это конец. И что главное — виноват он сам.
Через месяц они оформили развод. Он переехал в общежитскую комнату при институте, стал тише, замкнутее. Лариса уехала в другой город, будто стирая следы прошлого.
А Галина Львовна продолжила жить. Она не выглядела счастливой — но стала сильной. Сын переехал к ней, поддерживал, помогал на работе. В доме постепенно вернулось тепло. Она снова научилась пить утренний кофе без боли под рёбрами, слушать радио, встречаться с подругами.
Однажды Ирина, та самая молодая библиотекарша, сказала:
— Галина Львовна, вы изменились. Стали… легче, что ли.
Галина улыбнулась — впервые за много месяцев.
— Просто я снова нашла себя, — тихо ответила она. — А остальное придёт.
И вот тогда, только тогда, она поняла: главное предательство в жизни — не то, что тебя бросили, а то, что ты перестала верить в своё право быть счастливой.
Теперь она возвращала это право.