Предложение реформулированного начала …

Недавно я отвёл своего девяносто двухлетнего отца в торговый центр — ему хотели купить новую пару обуви. После удачных покупок мы решили перекусить в зоне быстрого питания. Пока мы сидели за столиком, я заметил, как отец пристально смотрит на подростка за соседним столом. У того волосы торчали во все стороны и были окрашены в цвета радуги — зелёный, красный, оранжевый, синий… Подросток чувствовал этот взгляд и всё чаще оборачивался, но каждый раз натыкался на те же внимательные глаза. Наконец он не выдержал и спросил:

— Что, дед, никогда не видел такого?

Я уже приготовился, зная характер отца: сейчас будет резкий ответ. Но, не моргнув, отец спокойно произнёс…

— Видел, — сказал он спокойно. — Только не на голове, а на флагах.

Подросток удивлённо моргнул.

— Чего? — переспросил он, слегка сбитый с толку.

Отец не спеша отхлебнул из своего стакана компота и посмотрел на мальчишку уже не так строго, а скорее с интересом:

— Я воевал, сынок. Видел много разных флагов, и людей с разными волосами, одеждой, привычками. Тогда казалось, что всё это чужое, непонятное. А потом понял: у каждого своя история.

Я замер, наблюдая, как напротив меня разворачивается диалог двух миров — старого и нового. Подросток поёрзал на пластиковом стуле, бросил быстрый взгляд на своих друзей, но те уткнулись в телефоны. Он решил остаться и ответить:

Читайте другие, еще более красивые истории

<< После того как родители развелись >>

— Ну… сейчас другое время, дед. Мы самовыражаемся. Это просто стиль.

Отец кивнул:

— Самовыражение — это хорошо. Я, знаешь ли, в двадцать лет тоже был не таким, каким меня хотела видеть деревня. Брюки клёш, длинные волосы, гитара за плечом…

Я не поверил своим ушам. Отец никогда не рассказывал о своей молодости так подробно. Всю жизнь он казался строгим, почти суровым, без намёка на романтику.

Подросток оживился:

— Серьёзно? Вы тоже были… ну… как это сказать… бунтарём?

Отец слегка усмехнулся:

— Бунтарём, да. Только бунты тогда другие были. Мы песни Высоцкого тайком слушали, а потом на митинги ходили — свободы хотели. Тоже красили всё вокруг, только не волосы, а плакаты.

Я видел, как парень напротив немного растаял. В его глазах появилась искорка уважения, которой минуту назад не было.

— Ну… прикольно, — протянул он, уже не так вызывающе. — А вы сейчас чего так смотрели?

Отец сделал паузу.

— Да просто вспомнил себя. Годы идут, а желание выделяться остаётся. Хорошо это. Только не забывай — за цветом волос должно быть что-то внутри. Мы тогда мечтали о будущем, а вы? О чём мечтаете?

Подросток опустил глаза.

— Я… музыкой занимаюсь. Группу свою хочу собрать. Но родители не понимают. Думают, я глупостями страдаю.

Отец улыбнулся едва заметно.

— Родители часто не понимают. И я своих не слушал. Главное — работать над собой, а не только шокировать. Тогда и результат будет.

Я наблюдал за ними и чувствовал, как что-то мягко меняется в воздухе. Вроде бы обычный разговор в шумном фуд-корте, а ощущение — будто время свернулось в кольцо и два поколения встретились, чтобы передать друг другу эстафету.

Отец откинулся на спинку стула:

— Как зовут-то тебя?

— Кирилл, — ответил подросток.

— Ну, Кирилл… — отец протянул ему руку. — Желаю удачи с музыкой. Цвет волос запомнят сегодня, а песню — завтра.

Кирилл пожал руку. На секунду его лицо стало совсем другим — серьёзным, взрослым.

Я молчал, поражённый, насколько просто мой отец нашёл общий язык с тем, кого ещё минуту назад, казалось, осуждает.

Кирилл пожал руку крепко, как взрослый, а потом слегка смутился и отпустил.

— Спасибо, — тихо сказал он. — А вы… как вас зовут?

— Иван Андреевич, — ответил отец. — Но можешь просто Иван.

Подросток кивнул.

— Ладно, Иван… Я, наверное, пойду, а то друзья ждут.

Отец вдруг добавил:

— Подожди. У меня есть для тебя история. Минутка найдётся?

Кирилл удивился, но остался. Его друзья за соседним столиком, похоже, даже не заметили, как он задержался — все уткнулись в экраны.

Отец наклонился чуть вперёд, голос его стал ниже, мягче:

— Когда мне было восемнадцать, я тоже мечтал о группе. У нас была своя. Мы играли во дворе на гитаре, на баяне, иногда даже на самодельных барабанах. Но пришла армия, потом работа, семья… Музыка отошла на второй план. А жаль.

Кирилл слушал внимательно, перестав ёрзать.

— Я вот смотрю на тебя, — продолжал отец, — и думаю: может, ты как раз тот, кто не бросит. Не бойся трудностей, но и не забывай о главном. Красить волосы — это смелость. Но настоящая смелость — каждый день работать над мечтой.

— Я стараюсь, — тихо сказал Кирилл. — Только иногда кажется, что всё против меня.

Отец усмехнулся:

— Мир всегда против. Но если внутри горит, найдёшь путь.

Он на секунду замолчал, потом достал из кармана старенький, потёртый кошелёк. Раскрыл и вынул маленькую, пожелтевшую фотографию: четверо молодых парней с инструментами, длинные волосы, рваные джинсы, гитары.

— Вот, — сказал он, протягивая снимок Кириллу. — Это мы. Слева — я.

Парень осторожно взял фотографию. Его глаза округлились.

— Круто… Вы реально были как рок-группа!

Отец улыбнулся.

— Реально. Только сцены большой у нас не было.

Я смотрел на эту сцену и понимал, что Кирилл сейчас видит моего отца таким, каким не видел никто — молодым, дерзким, живым.

Подросток вернул фотографию.

— Спасибо, что показали. Я это запомню.

Отец убрал снимок обратно.

— Запомни не фото, а слова: делай, пока можешь. Потом будет поздно.

Кирилл кивнул.

— А вы… вы не жалеете?

Отец посмотрел куда-то поверх его головы, как будто в прошлое:

— Иногда. Но если бы не оставил музыку, не встретил бы твою бабушку. А без неё не было бы моего сына, а без него — этой встречи. Так что у всего есть своя цена.

Кирилл улыбнулся.

— Наверное, да.

Я наконец вмешался:

— Пап, может, хватит мальчика грузить философией?

Отец посмотрел на меня и подмигнул:

— Пусть слушает. Молодым такие разговоры нужны.

В этот момент Кирилла позвали друзья. Он поднялся, но перед уходом снова взглянул на отца:

— Иван… можно я вам потом напишу? Ну… вдруг спросить что-то.

Отец достал ручку, на салфетке вывел номер телефона и протянул парню.

— Пиши. И песни свои присылай.

— Обязательно! — улыбнулся Кирилл и убежал к друзьям.

Мы остались вдвоём. Отец задумчиво смотрел на пустую салфетку.

— Видишь, — сказал он мне, — молодёжь не такая уж и потерянная. Ей просто иногда нужен кто-то, кто послушает.

Я молча кивнул.

Отец доел свой пирожок и вдруг засмеялся:

— А ты думал, я его ругать буду.

— Честно? Да.

— Эх ты, — покачал он головой. — Старый я, но не злой.

Я улыбнулся и впервые за долгое время почувствовал, как между нами возникает что-то новое — не только родство, но и дружба.

Мы допивали чай и доедали пирожки. Народ вокруг постепенно менялся: одни уходили, другие приходили, а мы сидели всё на том же месте. У отца на лице была та самая мягкая улыбка, которую я помнил из детства, когда он рассказывал мне сказки перед сном.

— Знаешь, — сказал он, вытирая губы салфеткой, — такие встречи напоминают, что время — круг. Я гляжу на этих ребят и вижу себя. Ты думаешь, я всю жизнь был строгий? Да нет. Я был шумным, отчаянным. Но потом надо было кормить семью.

Мы вышли из фуд-корта, не спеша направились к выходу. Отец шёл удивительно бодро для своих лет, даже не опирался на палочку. В торговом центре играла музыка, из витрин смотрели манекены. Я вспомнил, как он всегда говорил, что «молодёжь пошла не та». Теперь он сам смеялся над своими словами.

— Пап, — спросил я, — а почему ты раньше не рассказывал мне про группу, про музыку?

— А что рассказывать? — пожал он плечами. — Жизнь она как чемодан без ручки: нести тяжело, бросить жалко. Много чего было. Я всё думал, что тебе это неинтересно.

— Интересно, — сказал я. — Даже очень.

Мы прошли мимо витрины музыкального магазина. Отец замедлил шаг, глядя на электрогитары. Я остановился рядом.

— Помнишь, — сказал он тихо, — я тебе в детстве гитару подарил?

— Конечно, помню. Ты тогда сказал: «Играй, пока хочется».

Он кивнул:

— А ты перестал.

— Да. Учёба, работа…

— Ну вот. Так и бывает.

Мы помолчали. Потом я сказал:

— Может, купим тебе что-нибудь? Новую гитару?

Отец улыбнулся и махнул рукой:

— Нет. Я уже не сыграю так, как играл. Да и пальцы не те. А вот тебе, если хочешь, купи.

Я почувствовал, как внутри что-то дрогнуло. Мы зашли в магазин. Я взял в руки простую акустику, провёл пальцами по струнам. Звук был чистый, как первый снег.

— Возьми, — сказал отец. — Это память будет.

Я кивнул и понёс гитару к кассе. Отец достал кошелёк, но я остановил его:

— Нет, пап. Я сам.

Он только усмехнулся:

— Вот и хорошо.

Мы вышли из магазина. Я нёс гитару, он шёл рядом. В глазах у него была какая-то особая искра — будто он снова юноша, а не девяносто двухлетний старик.

— Пап, — сказал я, — а ты ведь мог стать музыкантом, да?

— Может быть, — ответил он. — Но я стал твоим отцом. И это важнее.

Мы вышли на улицу. Сентябрьское солнце клонилось к закату, и его свет ложился на лицо отца золотыми полосами. Он вдруг остановился, посмотрел на меня:

— Знаешь, почему я так долго смотрел на того мальчишку?

— Почему?

— Потому что хотел убедиться, что у молодёжи ещё есть огонь. А он есть. И у тебя тоже. Я вижу.

Я опустил глаза, чувствуя, как к горлу подкатывает ком.

— Пап, спасибо тебе.

— За что?

— За то, что ты у меня такой.

Он рассмеялся, положил руку мне на плечо:

— Иди, сынок. Живи, пока можешь. Не откладывай.

Мы медленно пошли к машине. В руках у меня была гитара, а рядом шёл человек, который вдруг стал для меня не только отцом, но и примером — примером того, как можно стареть красиво, не теряя любопытства к жизни.

Дома мы устроились в гостиной. Отец снял очки, присел в своё старое кресло, а я поставил гитару на стол. На полках лежали старые фотографии и альбомы — их было много, каждый хранил годы жизни, которых не вернуть.

— Смотри, — сказал он, беря альбом с верхней полки. — Это мы в восемнадцать, только небо выше и всё казалось вечным.

Я заглянул внутрь. На фото были молодые люди с гитарами, улыбки, рваные джинсы и волосы, развевающиеся на ветру. В руках у некоторых были самодельные плакаты — лозунги свободы, мечты о будущем, о любви, о музыке.

— Я тогда думал, — сказал отец, — что мир можно изменить песней.

— И что же? — спросил я.

— А ничего, — усмехнулся он. — Не всё получается. Но важно, что пытался. Пытаешься — значит живёшь.

Я провёл пальцем по одной фотографии. Моя рука дрогнула.

— Пап, а вот эти ребята… где они теперь?

— Некоторые уже ушли… кто в другом городе, кто далеко. Но я помню каждого. — Он вздохнул. — Знаешь, иногда думаю, что жизнь как наша старая музыка: кто-то слышит ноты, кто-то нет, но она остаётся.

Я сел рядом и спросил:

— А что самое важное ты хотел бы мне передать?

Отец посмотрел на меня с такой серьёзностью, что я сразу почувствовал вес слов:

— Никогда не бойся быть собой. Даже если тебя не понимают. Даже если критикуют. Мир слишком большой, чтобы ты жил чужой жизнью. И ещё — слушай людей. Молодых и старых. Каждый может чему-то научить.

— А я всегда тебя слушаю, пап, — сказал я, и в груди подступило тепло.

Он улыбнулся, его глаза слегка блестели:

— Это уже хорошо.

Мы продолжали перелистывать альбомы. На одном фото он был с гитарой в руках, глаза закрыты, словно погружён в музыку. Я понял, что видел не только фотографию — я видел его мечту, которая осталась с ним до сих пор, даже если жизнь пошла другим путём.

— Видишь, — сказал он, — музыка учит терпению. Терпение — это главное. Терпение и смелость.

Я кивнул, ощущая, как слова отца медленно оседают внутри.

— Пап, а если я решу стать музыкантом, ты не будешь против?

Он слегка усмехнулся, похлопал меня по плечу:

— Против? Нет. Только знай: путь трудный. Но если любишь — иди до конца. Не жди похвалы, не жди признания. Делаешь — значит живёшь.

Мы молчали ещё некоторое время, каждый погружён в свои мысли. В комнате стояла тишина, прерываемая только шуршанием страниц и отдалёнными звуками города за окнами.

— Слушай, — сказал отец вдруг, — помнишь того подростка в торговом центре?

— Да, — ответил я, улыбаясь воспоминанием.

— Его волосы, его смелость… они мне напомнили меня самого. — Он посмотрел на меня серьёзно. — Если сможешь в себе сохранить этот огонь, Кирилл, он будет жить вечно.

Я понял, что отец не только говорил о подростке, но и о нас с ним. Этот разговор, эти моменты, фотографии — всё было мостом между поколениями.

— Пап, — сказал я тихо, — спасибо, что поделился.

Он улыбнулся и слегка кивнул:

— Время не вернуть, но воспоминания — вечны. И если сможешь передать их дальше — жизнь будет иметь смысл.

Мы продолжали смотреть фотографии, вспоминать песни, старые шутки и моменты, которые казались давно забытыми. И я понял: даже в девяносто два года человек может быть учителем, вдохновителем и другом.